Виноватых бьют

– Пальцы мои, Георгий Фёдорыч, если забыл, следов не оставляют.

Жарков не забыл, но с заключением эксперта спорить не собирался. Папиллярные узоры могут восстанавливаться. Всё живое живёт, такой закон. Объяснять это Чапе – гиблое дело. Хоть колом коли, не расколется.

– Что делаешь в городе? Живёшь где?

– А что я делаю? Освободился, вернулся. У меня вообще-то семья, жёнка с ребёнком. Скоро папашей стану, – гыгыкнул Чапа, – возвращаюсь к мирной жизни.

– Мирный житель, значит, – усмехнулся Жарков.

– А чего смешного? Это мой город, товарищ майор. А живу где придётся. Я – вор. Где хочу, там обитаю. Я – вор, – повторил Чапа, – а не убийца.

Улыбнулся – и тоже откинулся на спинку неудобного жёсткого стула, и уже занёс деловито ногу. Жарков потребовал сидеть ровно и не рыпаться. Чапа послушно ссутулился и больше не улыбался.

Гоша вслух рассказывал, как местные нашли тело девочки.

– Восемь лет, понимаешь, совсем ещё ребёнок. Платье там, косички, бантики цветные. Ладно бы кто: всякое бывает. Ну, шмара тебе какая-нибудь дорогу перешла. Не дала, например. Или сказала что-нибудь не то. Вы же люди особенные, ранимые. Чуть что, за нож. А тут – ребёнок, понимаешь? …Ты совсем что ли грохнулся?!

Чапа смотрел в потолок, изображал, что не слушает. Скулы его дёргались, подбородок ходил туда-сюда. Глаза – стеклянные; закатил, и всё тут.

– …Разодранная, поломанная. Помнишь, игрушки такие были советские? Нет руки, и ладно. Вытащил – вставил, живи дальше. И хрен бы с ним. Но девчонка же, ребёнок!..

Жарков остановился. Дыхание сбилось и преградило дорогу словам. Нечего говорить; ничего не скажешь.

Отдел их работал две ночи, прежде чем удалось найти хоть какие-то зацепки. Районный колдырь по кличке Жук за 0.7 знатной «Белуги» рассказал всё, что знал и не знал. По крайней мере, указал на Чапу: видел, говорит, что тёрся рядом. А про клок волос, обнаруженный в подъезде, наврал, конечно. Ничего такого не нашли, но вручили сполна: консервы на закуску и две пачки сигарет.

Потом уже криминалисты обнаружили следы рук и пробили по базам. Взяли кровь на анализ, установили групповую принадлежность. И мотив нашёлся: отец девчонки сидел когда-то с Чапой. Что-то не поделили, как-то взаимно оскорбились. Папаша освободился раньше, но Чапаев дал слово, что найдёт. Не нашёл – обидчика вальнули, но обида осталась. Выместил, отомстил, успокоился.

– Ты признался бы, Чапа. Легче будет.

– А мне и так хорошо, – повёл плечом, губу выпятил. – Колоть меня будешь? Или базар бабский разведёшь? Хватит, давай начинай. Надоело тебя слушать.

Мог бы и расколоть, само собой. И так, и эдак. Знал, умел, применял на практике. Любил даже работать не словом, а делом; кулаком за правду. Но сегодня что-то пошло не так. Жарков терпел до последнего – и до того, как сорваться окончательно, спросил:

– Чего ты хочешь?

Чапа чмокнул языком по губам до зубного свиста.

– Кофе хочу, – признался, – с сахаром. Чтоб четыре ложки, с бугорком.

Жарков исполнил волю задержанного. Любой каприз, только признайся. А выбор небольшой – признание или… или – Гоша задумался. Может, нет смысла возиться с этим барахлом? Подумаешь, Чапа. Что он, таких упырей не видел. Видел и не таких.

– Не до краёв, – попросил, глядя, как Жарков уверенно наклоняет чайник.

Чапаев бессовестно хлюпал, стучал, размешивая, ложкой, громко ставил кружку на стол – так, что донце держалось из последних сил, чтобы не треснуть. И Жарков тоже держался.

– Ты? – спросил опять Гоша, и Чапаев снова кивнул.

– Легче не станет, – сказал тот, – мне скрывать нечего. Воровать – могу, убивать – не знаю. Причинение смерти – или как там у вас написано в ваших кодексах. Написали так написали. При-чи-не, – по слогам произнёс Чапа, а Жарков закончил:

– Ни-е…

Точнее – иначе: «Не е…».

– Не еби мне мозг, Чапа.

– Хорошо, не буду, – ответил тот чуть слышно.

Кофе не кончался, хоть и пил Чапаев – как в последний раз: долго не отводил кружку, гонял кипяток по стенкам рта. Когда осталось сделать глотка два, Чапа признался:

– Летний разбой на заправке – моя делюга. Денег хватило на месяц. А вы не догадались.

Жарков ничего не ответил. Он выглянул в коридор и закрыл дверь на внутренний замок, повернув флажок ручки.

– Я в тюрьму – как домой хочу; но только по праву. За чужое не сидят, за чужое – платят.

– Знаешь, Чапа, а я ведь лучший оперативник в этом отделе. Может, во всём городе даже. Мне такие места блатные предлагали… Сиди себе в кабинете, кури не думай. А я вожусь тут. С такими, как ты.

Он достал из внутреннего кармана ключ, вставил в кольцо наручника, повернул по часовой и освободил виноватого Чапу. Тот забыл про кофе и слушал, что говорит Жарков.

– Как думаешь, почему? Дурак я, наверное.

Чапа знал, что не дурак, и бить оперативника отказался.

– Бей, – настаивал Жарков, – сначала под дых, потом в лицо, потом в грудак.

Чапа мог бы догадаться, что будет. Нападение на сотрудника, новая пришитая статья, прямая дорога в СИЗО и следующая за ней сделка со следствием: признаешь убой – замнём телесники. Но Жарков уже открыл окно, и думать стало необязательным. Будешь долго думать – опоздаешь. Сначала делай, потом размышляй.

– Бей, – повторил Жарков, – и вали.

Чапа занёс руку и врезал Гоше в челюсть. Жарков сморщился от боли, но устоял на ногах. Следом прилетел удар в живот, и ещё один, контрольный, в шею.

– Перебор, – задыхаясь, произнёс Жарков. Не глядя, он кивнул в открытое окошко.

Чапаев сказал «спасибо» и вышел во внутренний двор. Там до забора – четыре метра, и ни одной полицейской души.

Когда отбило сердце, Жарков заорал: «Стой!», схватил пистолет и сделал три уверенных выстрела. Первый в воздух, второй в спину ещё живому Чапе, третий – в голову. Уже мёртвому.

Глазик

Прежде чем выпал первый снег, ему пришлось ответить.

– Да, конечно, обязательно, – сказал Жарков и улыбнулся.

Он умел врать, но вот обманывать – не очень, особенно родную дочь, любимую свою девочку.

– Я просто подумала – хватит вам… Как маленькие.

Иногда он пугался таких строгих и рассудительных замечаний. Слышать от ребёнка правду не очень-то здорово. Ему – тридцать шесть, ей – просто шесть. А кажется – наоборот.

– Просто, понимаешь… – хотел объясниться, но слов не подобрал.

– Понимаю, – ответила Лиза и тоже не договорила.

Они молчали об одном.

С тех пор как Жарков ушёл из семьи, ничего не изменилось. Видел дочь только по воскресеньям. Пропадал на службе, и всё такое. С женой – ещё не бывшей – общался мало. Теперь, правда, только по телефону, и то в основном сообщениями, односложно и мимолётно: обрывками, смайлами, многоточиями.

«Привет… Сегодня заберу в два».

«До вечера, на ночь не дам».

На ночь и сам бы не взял: не осмелился бы. Потому и ушёл, точнее – выгнали, выгнала, попросила.

– Когда ты дома, я не боюсь, – призналась Лиза.

Жарков думал иначе – и крепко сжал её ладонь.

Они возвращались нехотя и неторопливо.

– В Макдональдс, да?

– Акей, – согласилась.

Кажется, с первого класса теперь учили английский. Наверняка не знал или забыл. Пропустил, короче.

Взяли по чизбургеру с картошкой и макфлурри с колой.

– Мама говорит, ты не изменишься.

Она никак не могла разобраться с упаковкой. Жарков одним движением потянул за крышку – и вокруг разлился живой запах искусственного мяса.

– Не всегда надо слушать маму. Но, – задумался, – слушать всё-таки надо.

– Я слушаю, слушаю. Просто у меня своё мнение на этот счёт.

– Интересно, – заметил Жарков, и пронзил пластиком ложки тугой слой мороженого.

– Я думаю, она простит. У нас в школе есть девочка, у неё родители тоже… ну, ты понял. Так вот они вроде помирились.

В надежде прекратить разговор спросил, вкусный ли гамбургер.

– Чизбургер, – возразила дочка, задрав на букве «р» кончик языка куда-то к нёбу. Она молчала, пока «две мясных котлеты гриль» не растаяли во рту, и опять зарядила: – Ты, главное, звони почаще. На самом деле мама только и ждёт твоего звонка.