Ушастый призрак

Это была... лужа, куча? Может быть, свернутые тряпки, приготовленные на выброс, но почему в холле? Забытая сумка? Определенно, ткань, но какого назначения? На такой стадии разложения уже и не скажешь...

Я присела на корточки. Здесь был полумрак, света, проникавшего сквозь запертые ставни не хватало, но у меня был фонарик, и не только в мобильном. Мощный, водонепроницаемый, ударопрочный, в легком алюминиевом корпусе.

Белый луч вырвался из черного зева и выхватил... кисть руки.

Точнее, кость руки. Плоть с нее за прошедшие годы благополучно слезла и еще — не хватало мизинца — полностью и одной фаланги безымянного. Упс!

И, главное, не то, чтобы неожиданно. Если сюда вошли, а отсюда не вышли, значит, до сих пор здесь. И, понятно, в каком виде.

— А... где остальной покойничек? — озадаченно пробормотала я. Но вспомнила кучу лисьих следов и удивилась уже другому, что хищники оставили мне руку.

Перчатки на ней, похоже не было. И что это мне дает? Кто-то из домочадцев Мызникова или пришлый, которому перчатки по статусу не положены?

Осторожно, стараясь ничего не нарушить, я приблизила свою руку. Сравнила. Не ребенок, явно. И, скорее всего, не женщина. Мужчина — и крупный. Конечно, если бы посмотреть еще на стопу...

А сапоги, похоже, "ушли" вместе с ногами.

— Ничего не понимаю, — буркнула я себе под нос. — Если этот парень окочурился, когда в усадьбе еще был народ, почему его не похоронили? Или, хотя бы, не вынесли из дома? А если он пришел уже в пустую усадьбу, то кто его так... э-э-э... встретил, а? Непонятно, но занятно.

Сырость и отсутствие отопления сослужили неизвестному покойничку плохую службу. Вернее, все же — мне, покойничку было уже без разницы, что место его упокоения, как одеялом, затянуто черной пушистой плесенью, и ней не разобрать, во что он был одет. Но ворошить эту кучу безопасно можно было только в костюме биологической защиты. Споры — та еще пакость, потом не прокашляешься.

Эх, хоть бы пуговицу увидеть! По одежде определить сословие — как чихнуть. Но — не повезло, не фортануло.

По лестнице я поднималась как по минному полю, но проваливаться она не планировала еще лет сто, а то и все двести. Плафон с лепниной белел сквозь пятна сырости, видимо, крыша все-таки где-то протекала. Деревянные перила сразили наповал сквозной орнаментальной резьбой с очень сложной геометрией.

Второй этаж оказался длинной анфиладой, в которую неизвестный архитектор умудрился вписать круглый зал и две треугольные (!) комнаты, судя по мебели — будуары. Немного попыхтев, я все же справилась с дверью на западную террасу, и, усталая и грязная, выползла на просторную каменную площадку, защищенную от ветра с реки и полностью открытую закату.

Он и горел! На полнеба, переливаясь, как в детской игрушке — калейдоскопе. Каждое мгновение облака складывались в новый узор — я так засмотрелась, что не сразу сообразила: если такой ветер, почему не холодно?

Спустя пару минут дошло — архитектор не зря сориентировал дом именно так. С одной стороны от ветров террасу закрывала глухая стена, с другой — холм, поросший лесом. Очень грамотно.

А вид отсюда завораживал, пленял, околдовывал исподволь и незаметно. Темный заросший парк с облупившейся беседкой и остатками строения неясного назначения нечувствительно переходил в лес, который взбирался по склонам холма к небу, полыхающему кострами. Черное на малиновом, с градиентом в сизый, невесомый. А уже оттуда в глубокий кобальт.

Горизонт открывался на три ветра. Где-то слева должна была журчать по камням Медвежка, но со звуками в Мызниковой усадьбе творилось что-то странное — копейку на пол урони, эхо будет гулять долго, пока не обойдет всю анфиладу. А что происходит снаружи — не слышно.

Уже в который раз подумала, что архитектор был гением. Вернусь — узнаю кто такой, что еще строил и побываю там. А Гайтанке принесу хлеба и сахара, за то, что сохранила.

...Именно там, стоя но террасе и балдея от заката, я в первый раз почуяла, что не одна. Похолодел и чуть-чуть, но ощутимо потяжелел затылок в основании шеи. Именно так ощущался чужой, внимательный взгляд в спину.

Я резко обернулась, но ничего, кроме темного коридора, не увидела. Однако же!

Такие сигналы опасно оставлять без внимания. В пустующем доме вполне могла поселиться рысь. И если это ее наследственное владение, можно не гадать дальше, что случилось с тем парнем, снизу.

Следы крупной кошки мне нигде пока не попались, но это, как раз, ничего не значило — рыси осторожны. Если она охотится, о ее присутствии узнаешь, только когда тебе сзади вцепятся в шею. А поздно уже.

И в первый раз мне в голову робко постучала мысль, что активный образ жизни это, конечно, хорошо, продлевает годы и все такое... но вот конкретно эта автономка может кончиться плохо. А у меня там мама без защиты.

Я устраивалась на ночлег в одной из угловых комнат, время от времени поглядывая с усмешкой на саму себя. Да уж, отличились обе! Когда из темноты на меня выбрело лохматое существо, по повадкам — типичная кикимора... или деревенская сумасшедшая, я шарахнулась и впечаталась плечом в косяк.

Плечо все еще ощутимо ныло, но зеркало я, разобравшись в ситуации, признала шикарным. Метра два в высоту, в массивной бронзовой раме. От времени оно потемнело, по краям осыпалась амальгама. Я всмотрелась в свое отражение: все еще с косичками, перевязанными шнурками. Ладно, дополнительная защита еще никому не вредила. Подмигнула себе — и занялась делом.

Раскатала спальный мешок на единственном более-менее уцелевшем диване. Обивка из него, конечно, лезла во все стороны, но, вроде, пружины не торчали. В комнате неплохо сохранились три масляных светильника: два на стене, и один на полу. Было бы интересно почистить их, наполнить и зажечь. Светильники того времени давали устойчивый поток света, за это и ценились. Свечное пламя от сквозняков колебалось, создавая тревожное настроение... поэтому подсвечник здесь нашелся только один, на высоком круглом столике с растрескавшейся полировкой.

Свеча была на месте. Чуть оплавленная. Ей ничего не сделалось за это время... А что ей могло сделаться? Достать из бэга зажигалку и запалить огонек оказалось самой естественной вещью в мире.

Огонь — это жизнь. Крохотный огонек плясал в розетке из бронзовых листьев, изгибаясь, как индийская храмовая танцовщица. Комната была не спальней (устроиться там помешало дикое количество гнилой ткани), а, скорее, кабинетом. Причем — мужским.

Конечно, он был заперт на ключ и, конечно, замок проржавел и рассыпался. А вот темное дерево красивого двухтумбового стола, массивного шкафа и еще более массивного, широкого кресла время пощадило. Как и этот диван.

Поужинав остатками бутербродов, я запила их водой из бутылки, подсунула локоть под руку и задумалась, глядя на огонек свечи.

Пламя завораживает, очищает мысли, прогоняет страхи. В пламени сгорают надуманные обиды и остается только важное: папа спрятал нас с мамой в далекой далекой... деревне. Почти как в "Звездных войнах". А сам остался на переднем крае. С Антоном, конечно. И это должно было меня успокоить, но, черт, не успокаивало вообще ни разу.

Я не так наивна, как мама. Очень хочется добавить: "к сожалению". У мамы всегда был свой устойчивый и очень приятный мир, в котором симфонические концерты сменялись театральными премьерами, а те — картинными галереями. Когда я была ребенком, мама часто брала меня с собой и научила видеть суть вещей, отличая подлинную красоту и стиль от блестящей подделки. Каждая вещь звучала, и мама научила меня слышать эту неповторимую мелодию, различать ее в огромном и не слишком сыгранном оркестре, который нас окружает.

Но потом дороги разошлись. Мама ценила комфорт и стиль. Я, в общем-то, тоже... вот только понятия комфорта и стиля у нас оказались разными. По-моему: жизнь должна была быть интересной. А разве нет? Разве есть еще что-нибудь такое же важное?