Диккенс

Еще до этого, в марте, Чарли все-таки решился и написал директору театра Ковент-Гарден, прося о прослушивании. Фанни (она к тому времени стала преподавателем музыки) готовилась вместе с ним — будет аккомпанировать. «Но в назначенный день я свалился с ужасной простудой и воспалением лица, — кстати, тогда-то и начались эти боли в ухе, от которых я страдаю до сих пор. Я написал им об этом, добавив, что обращусь к ним в следующем сезоне». Это похоже на нервное заболевание — от страха…

Потом, как Диккенс сказал Форстеру, к мысли стать актером он больше не возвращался, так как стал зарабатывать пером, а на сцену хотел только ради денег. Не очень верится. Из письма коллеге Э. Бульвер-Литтону, 1851 год: «Характерные роли (в силу уж и не знаю каких диковинных причин) доставляют мне наслаждение до того пленительное, что я остро, не могу даже выразить как остро, переживаю чувство утраты, возникающее во мне от потери возможности так чудесно позабавиться всякий раз, когда я теряю шанс стать кем-то другим, иметь другой голос и т. д., словом, стать человеком совсем непохожим на меня самого…» Уильям Макриди, тогдашний великий актер, с которым Чарли позже познакомится, писал, впервые его услыхав: «Он читает как опытный актер». Но, кажется, Чарлзу еще больше хотелось быть режиссером, и он тотчас после неудачи организовал любительский театр у себя дома (он жил в тот период с родителями на Бентинк-стрит, 18). Летом «Тру сан» обанкротилась, зато к зиме Чарлза взяли в штат «Зеркала», и еще он подрабатывал помощником депутата-вига Чарлза Теннисона. Вернулась Мария и 11 февраля 1833 года пришла к нему на день рождения. Он ждал от этого вечера многого.

«Путешественник не по торговым делам»: «Ни одного из окружающих одушевленных или неодушевленных предметов (кроме приглашенных и себя самого) я прежде никогда и в глаза не видел. Все было взято напрокат; наемные лакеи были мне совершенно неизвестны. За дверью, в предутренний час, когда бокалы можно было обнаружить в самых неожиданных местах, я сказал Ей… я высказал Ей все. Того, что произошло между нами, я — как порядочный человек — открыть не могу. Она была воплощением ангельской нежности, но было произнесено слово — коротенькое страшное слово… Вскоре после этого она уехала, и, когда праздная толпа рассеялась, я, в компании с презиравшим все на свете кутилой, отправился по злачным местам, желая, как я объяснил ему, „обрести Забвение“. Забвение было обретено — и отчаянная головная боль в придачу». Страшное слово, как он признался Форстеру, было — «мальчик». Не мужчина…

Дальше идут несколько недатированных (видимо, мартовских) писем к любимой, из которых ясно, что в роман вмешалась подруга Марии Энн Ли, которая пыталась с Чарли заигрывать. Мария его будто бы приревновала, но, возможно, просто хотела от него избавиться. Энн Ли выпытывала о его чувствах, пыталась посредничать, сестра Фанни — тоже; в итоге эти несколько писем — сплошь нудные оправдания и какие-то женские выяснения, кто что кому сказал (из двадцати сохранившихся страниц в общей сложности около семнадцати отведены выпадам в адрес Энн Ли). «Господь знает, что мне никогда не доставляло удовольствия говорить с нею и с любой девушкой на свете. Должен ли я добавлять, что Вы — единственное исключение… Я никогда, ни словом ни делом, ни в малейшей степени, непосредственно или косвенно, не делал Энн Ли своей наперсницей…» Мария, видно, отреагировала как-то не так — 18 марта он решился на разрыв и отослал ей все ее письма.

«Ваши собственные чувства позволят Вам вообразить намного лучше, чем любая моя попытка описать это, ту болезненную борьбу, которой мне стоило сделать то, что я делаю — это прямо противоположно моим желаниям и чувствам, но необходимость этого с каждым днем очевиднее для меня. Каждое наше свидание за последнее время было новым свидетельством Вашего бессердечного равнодушия, тогда как для меня каждое из них становилось обильным источником тоски и страдания, и я выглядел как преследователь, гоняющийся за Вами с более чем безнадежной настойчивостью, которая выставляла меня посмешищем…» Об отосланных письмах: «Мои чувства на этот счет, как и на любой другой, очевидно, неважны для Вас, но они говорят мне, что я был бы презренным скупцом, если бы продолжал удерживать у себя что-то полученное от Вас, и мне только жаль, что я не могу забыть, как когда-то получил это… На смену прежним чувствам явилось уныние, более того, крайнее отчаяние — слишком долго я их терпел. Слава Богу, могу сказать, что за время нашего знакомства я всегда старался поступать справедливо, разумно и достойно. Со мною обращались то ласково и благосклонно, то совершенно иначе; я неизменно оставался все тем же… Поверьте, ничто не сможет доставить мне большего наслаждения, чем весть о том, что Вы, моя первая и последняя любовь, счастливы».

Тем не менее он, видимо, рассчитывал на примирение и не лежал в агонии, а весь март и апрель занимался устройством домашнего театра. Освободили комнату, построили декорации, участвовали члены семьи и все приятели, включая Генри Колле (через него, вероятно, Чарли надеялся как-то поддерживать отношения с Биднеллами) и нового товарища, жениха сестры Летиции архитектора Генри Остина. Ставили оперу «Девица из Милана» и два фарса (в одном из которых фигурировал бедный мальчик из сиротского дома), Чарлз делал все: проводил репетиции, распределял роли, находил костюмы, ставил освещение и играл главных героев. За апрель дали три представления. А ОНА не пришла.

Следующее письмо Марии написано предположительно в мае, накануне свадьбы Энн Биднелл и Генри Колле, — Чарлз снова оправдывается и клянется, что у него ничего не было с Энн Ли и что он вообще не писал бы этого письма, если бы не какая-то очередная подлость проклятой Ли. «Я не буду больше отвлекать Вас или вторгаться в Вашу жизнь. Боюсь, мне нечего сказать, чтобы заинтересовать Вас или понравиться Вам. У меня нет никаких надежд, никакого желания общаться: я уже оставил первое и не должен думать о втором…» А зачем тогда писал? И все же он попросил от нее «последнего ответа» — пусть скажет, что не винит его ни в чем. Неизвестно, ответила ли она. Через несколько дней — новое письмо: «Я часто говорил прежде и повторяю сейчас, что я перенес от Вас больше, чем какой-либо человек переносил от женщины. Однако даже теперь нет ни малейшего намека на то, что мои чувства изменились». Еще шесть скучнейших страниц об Энн Ли и финал: «К Вам я никогда не имел и не могу иметь злого чувства. Если Вы когда-либо чувствовали ко мне хоть сотую долю того, что я к Вам чувствовал, меж нами не может быть холодности и недоброжелательства. Моя сосредоточенность на одном предмете была рано пробуждена; она была сильна и будет длиться».

А через пару дней он вдруг снова умоляет: «Я рассмотрел и пересмотрел все и пришел к выводу, что не позволю гордости повлиять на возможность нашего примирения. Я забуду все, что прошло; я не буду снова искать извинений и оправданий ни Вам, ни себе, я не помяну ничего, что когда-либо происходило меж нами — я лишь открыто и раз навсегда скажу: нет ничего, чего бы я желал больше, чем быть с Вами. Бесполезно повторять все, что я так часто говорил прежде; так же бесполезно ждать и надеяться — все, что мог, я сделал. Господь свидетель, у меня нет никаких идей о том, как можно повлиять на Ваши чувства, чтобы они склонились в мою пользу. Я никогда не любил и не полюблю ни одно живое человеческое существо, кроме Вас». На этом бы закончить, но он всегда ужасно многословен и продолжает вспоминать какие-то недоразумения и претензии Энн Ли и молит об ответе. Видимо, ответа не было. 22 мая он видел Марию на свадьбе ее сестры, где был шафером жениха. И — всё.

Из писем, написанных ей много лет спустя: «Помнится, прошло уже много времени с тех пор, как я стал совсем взрослым (было ли это в действительности или мне только казалось тогда?), и я написал Вам последнее, решающее письмо, смутно сознавая, что могу говорить с Вами как мужчина с женщиной. Я предложил Вам предать забвению наши мелкие размолвки и разногласия и начать все сначала. Однако Вы ответили мне холодными упреками, и я пошел своим путем. Но если б Вы знали, с какой болью, с каким отчаяньем в сердце, после какой тяжелой борьбы я отказался от Вас! Эти годы отвергнутой любви и преданности, годы, преследовавшие меня мучительной сладостью воспоминаний, оставили такой глубокий след в моей душе, что у меня появилась дотоле чуждая мне склонность подавлять свои чувства, бояться проявления нежности даже к собственным детям, лишь стоит им подрасти…» Какое страшное признание!