Возвращение Орла

– Ну и зачем ты тогда их пишешь? Для кого? – недоумевал друг Аркадий.

– А детей мы зачем рожаем?

– Да мы и не рожаем…

Но Кате начало поэмы и маленькие отрывки из вступления читал.

Святогор и малых – три

Гроб нашли богатыри.

Пустой.

Постой!

Мерить принялись.

Первый – кто плечом поплоше.

Не видать в гробу Алёшу!

Лёг Добрыня в домовину –

Занял только половину.

Лёг Илья –

Со всех концов щелья.

«Дай-ка я!»

Святогор,

Сварогов правнук,

Самый правильный из равных,

Святогор,

Даждьбожий внук,

Уложил себя, как гору, –

Впору!

Вдруг

Гроб –

Хлоп!

Бросились богатыри,

Все оставшиеся

Три

Отворять,

Вызволять богатыря –

Всё зря!

Принялись рубить мечами –

Гроб покрылся обручами,

В крепь обхватья.

Всё не впрок –

Мольба и злоба!..

– Бросьте, братья, -

Им из гроба

Старший рёк, –

Видно, Бог

Для меня его берёг.

Время!

Вы ж себя виной

Не мутите.

Бог – со мной.

Вам же – дальняя дорога

С новым Богом,

Так и знайте.

Помните себя.

Меня – поминайте

По заветам.

Их беречь вам,

Как зеницу!

Слушайте:

Держать границу.

Сколь ни минуло б веков,

Славить правильно богов,

И в тяжёлый, лютый год

Помнить: мы велик народ!

Помните себя.

Меня – поминайте.

И – прощайте!..

Затряслась гора, горя,

И взяла богатыря…

Читал не как дарил, не как экзамен, а как долг отдавал – так же было и с книжкой, ибо чувствовал – не понимал, до понимания было далеко! – чувствовал, что каким-то неведомым образом Катя вплетена в события, происходящие с ними всеми последние годы.

А что происходило? Произошло? Тронулись вдруг в рост в душе спящие почки? Предназначение, которое с годами затерлось бытом. Он же помнил детское благоговение перед чистым листом бумаги, чистый лист был в его детском мозгу вмещал все возможные чудеса на свете, это не могло быть воспоминанием только-только начавшейся жизни, что было вспоминать 5-летнему ребёнку? – это было вспоминанием иной жизни, другого бытия, бытия не его, Семёна или Юрия Евгеньевича, а бытия вечной души, которая только на этот мизерный кусочек времени обзавелась этим именем. Появляющиеся на листе буквы были не просто буквами и словами, они были окошками в таинственный мир, настоящий, куда более настоящий, чем тот, что окружал его. Мать рассказывала, что новые детские книжки он сначала долго нюхал и обижался, если их начинали ему читать, даже иногда плакал, ревнуя испещрённые волшебными буквами белые страницы к не понимающему их сути читающему взрослому человеку. Потом, задолго до школы, он смешно срисовывал печатные буквы на свой чистый лист и, даже не умея прочесть скопированного, бывал счастлив, собирал листочки в стопочку и прятал ото всех у себя под матрацем… Школа утащила его в свою колею, как ни странно, собственно грамота, умение писать никак не отзывались, не аукались с тем реликтовым зовом, а скоро и вовсе уроки, двор, футбол заглушили его. Лет в четырнадцать случился рецидив – по реке созревшей крови он почти вернулся к сверхтайне написанного, а теперь и зарифмованного слова – целый год он портил парты четверостишиями-посвящениями своей первой любви, а вот тетрадка, в которую аккуратнейшим почерком, каким не удостаивал ни одну самую важную контрольную, он переписывал свои наскальные (нашкольные) вирши, засветилась вдруг тем самым наджизненным светом… но он опять не внял ему, почти справедливо отнеся причину стихотворной эйфории на счёт первой, конечно же – настоящей, конечно же – единственной до конца жизни любви… Второй, настоящей и единственной, стихов он уже не писал, третьей тоже, а молодой жене даже не читал чужих.

И вот вдруг эта спящая почка пошла в рост… После первых ночёвок на косе, ещё до знакомства с Катенькой – именно вдруг вспомнился детский белый лист и как будто приоткрылось великое пространство за ним, а уж когда появилась Катенька…

– Наверное, – прокомментировал откровения друга Аркадий, – в прошлой жизни ты был поэт и умер молодым.

– Почему молодым?

– Если бы старым, то тебе бы это бумагомарание к старости осточертело и в новой жизни вместо трепета ты бы чувствовал только эту осточертелость. А трепет – от не израсходованного потенциала.

– А может я и до старости свой потенциал не израсходовал, не успел?

Относительно старости у Аркадия уверенности не было – что там бывает в этой старости? – и он только пожал плечами.

Рабочее название у поэмки такое и было, в лоб: «Крещение Руси». Простая тема, но, оказывается, нет ничего сложнее простых тем. Вот стоит простой косой крест, а с разных точек-кочек видится по-разному: отсюда перекладинка сверху вниз, отсюда – снизу вверх, а сбоку – просто доска и говорить не о чем. Похвастался, хоть и зарекался, пока не напишет – никому, но у Катюшки же не любопытство, да и он не из бахвальства, он от неё подпитаться собирался, знал – похвалит сначала, потом всё равно скажет, где фальшиво, а где черпать. К тому времени столько про крещение перелопатил, что в конце концов заблудился: одни уважаемые авторы без крещения самой Руси и не видели, другие, не менее уважаемые, считали его не больше, не меньше – порабощением, хуже татарского. Одни пели: не было Руси до Христа, другие – не стало Руси после Христа. Первые были академичней и шире, вторые – энергичней и острее. И все казались правыми. Поделился тогда этой мукой с Катей, она ему и сказала: себя-то послушай! Послушал… и поползла поэмка через всё тысячелетие…

– Не в геометрии только дело. Сейчас не я её пишу, а она меня.

– И много написала?

– Да черновичок уже в ящик стола не влезает, а конца не видно.

– Это же славно! Взрослеешь, – и продекламировала: Всё-то ясно молодым… Ты не прозевай семь-дым, Проворонишься! «Раззудись плечо – И брань нипочём!», Да не от всего мечом Оборонишься!..

– Надо же, помнишь! А всё «Крещение» оказалось только первой главкой.

– Оказалось?

– Я же тебе говорю: такое чувство… даже не чувство, а реальность, что она, вся поэма, существует уже давно сама по себе, а меня тянут к ней, как осла за уши, и я ещё упираюсь. То есть она больше меня…

– Что же в остальных?

– Бога поменять, конечно, не рубаху переодеть. Но ведь и царей сменить – не переобуться! И попов не за просто так жгут со всеми приходами, а потом ещё раз да всех скопом – и Бога, и царя, и попа… И это, если всё-таки кривую по этим точкам нарисовать, логически идёт к пределу: народ.

– Что народ?

– Теперь тому чародею, а правильней – Великому Чёрту, что в нашей истории мутил и мутит, можно взяться и за главное.

– «…Тут Добрыня ясноликий выбрал, вырвался вперёд, а от Киевских ворот шум великий: БОГ НЕ ТОТ!!!» Значит, вторая глава у тебя будет про смуту – «ЦАРЬ НЕ ТОТ!», потом про раскол – «ПОП НЕ ТОТ!», потом, как итог первых трёх подмен, 17 год – «БОГ, и ЦАРЬ и ПОП НЕ ТОТ!». Так?

Семён оторопел. Он год вымучивал структуру и названия частей, а тут – пожалуйста!

– Умница!.. – только и сказал.

– Первые четыре части история за тебя уже написала… – и вдруг резко повернулась, – у тебя тоже ощущение беды? Что какая-то страшная главка впереди, трагический финиш – «НАРОД НЕ ТОТ»?

– Только куда его, ощущение? Поэмкой же не спастись, что-то и делать надо.

– Спастись и одним словом можно…

– И убить словом можно… какое тебе сейчас слышней? То-то же. А мне из ящика стола, как с высокой горы, так ясно увиделась последняя тысяча лет… мы бьёмся всё это время с одним единственным врагом, Великим Чёртом. Он терпелив и упрям, зная, что в прямом бою нас не взять, и не удастся сразу крикнуть «Народ не тот!» – смахнуть нас с лица вожделенной для него планеты, начал, стэп бай стэп, как в его свите принято, раз за разом находить бреши в нашей броне, пробираться внутрь нашей сути и, как с капусты, которую мы сейчас сажаем, листья, снимать с нас одну кольчужку за другой, пока вот не добрался до кочерыжки…Украл богов, заменил власть, поменял попов, потом одним движением смахнул со стола эту фальшивую защитную не защищающую триаду, что сделать было несложно – за не родных богов, царей и попов народ и не вступился, и уже тогда, в 17 году начал, наконец, и уничтожить самоё русское, у него же в первые годы всё шло, как по маслу – гражданская война со всеми прелестями братоубийства, разрухи и голода, стервятники уже слетелись на делёж трупа… но вдруг случилось то, что этот Великий Чёрт в кошмарном сне не увидел бы – народ, освобождённый от этих пут – ложного бога, ложного царства, ложного пастырства – соединившийся, наконец, со свое природной сутью, пошёл в такой взрывной рост, что всего за тридцать лет не только уничтожил всех чертовских наймитов внутри (жалко, что не всех!), отразил величайшую в истории мира атаку извне, и достал головой до неба, чем привёл чертовской синклит в ужас – и от того, что их тысячелетний труд насмарку, и, главное, от того, что высвобождение русского духа они, выходит, организовали своими руками! Отдышались и набросились снова: мобилизовали всех, и недобитых внутри, и озверевших от поражения снаружи, и, воспользовавшись тем, что за малый срок народ-победитель не успел воссоздать себе новую защитную триаду – идею, власть и жрецов-идеологов, приступили к лелеемой ими тысячу лет задаче: «Народ не тот!» И, похоже, у них получается.