Возвращение Орла

– Ладно – Ленина, его только ленивый теперь не пинает, но христианство!

– У христианства под золотыми куполами и ореолами спрятана большая вина перед человечеством, настолько большая, что в тысячелетней близи её порой и не разглядеть. К тому же разглядыватели – сами попы, да мнимые выгодополучатели мужчины. Да, да – христианство уничтожило Женщину. Берегиню, хранительницу. Знающую, в отличие от воинов и пахарей, прямую дорогу в небо, ведающую язык общения с населяющими его силами и наполняющую частью этих сил своих воинов и пахарей. После христианства человечество стало однокрылым, потому и не летит, а кувыркается… Удивляешься? Странно, я ведь в твоих стихах это и находила, и тебе же сейчас это объясняю!

– У меня такое чувство бывает, что пишу не я, а кто-то – мной. – попытался оправдаться Семён, – бывает, ночью нашифрую, а утром удивляюсь тому полуночнику, как будто это был совсем другой человек. Не просто в другом настроении, а именно – другой.

– Вот с ним тебе обязательно надо встретиться!.. А чужая религия, Семён ты мой Семёнович, это такое же оружие, как автомат, только стреляет дальше.

– Ну, ты…

– Скажи мне, почему греки, от которых мы якобы христианство получили, из своих языческих богов-идолов создали пантеон мирового масштаба – зевсы, артемиды и даже вакхи с гетерами, пьяницы с проститутками – на которых вся культутра до сих пор стоит, а наших безжалостно уничтожили, а кого не смогли уничтожить, перекрасили в бесов? Это греки, среди которых белокурого Аполлона, вроде вашего Капитана, уже лет пятьсот днём с огнём не найдёшь.

– И это, значит… – Семён протянул руку в направлении села, над которым торчало с десяток порушенных куполов и колоколен.

Катя вздохнула:

– Ничего это не значит… Какие вы, мужики, одномерные! Всё головой хотите охватить, словами сказать, а тут никаких слов не хватит.

– Попробуй, ты же умница.

– Тогда представь, что ты женщина, и родила от насильника ребёнка…

– Не могу представить.

– Ты даже представить не можешь… А вариантов всего два: или убить его вместе с собой, если ты сильная женщина, или, во всех остальных случаях, любить его. Не будешь ты разве его любить? Или не будешь страдать, когда другой насильник будет над ним издеваться?

– Уф-ф! Одни насильники.

– Такая у женщины… у родины нашей судьба. А вы самогонку трескаете.

– Но в каком-то смысле мы тоже эта… женщина!

– Ну-ну-ну… меняем тему, а то в глупость скатимся. А с поэтом своим ты встреться, сбудешься. Я тебя таким видела.

– Тогда уж!..

– Ничего не тогда уж, само собой это не случится, это – преодоление, мужское. Не сумеешь – останутся только пьяные сопли, как у всех этих серебряно-золотых, и хныканье, чтоб тебя за это ещё и жалели, а в это время чёрными белилами…

– Всё-всё, сама сказала – меняем тему.

«А ведь ей просто обидно за «Орла», – с удовлетворением подумал Семён, но, даже не пошутив над чёрными белилами, тему решил сменить, немного ревновал, что все его мысли она опять выскажет первая, но при этом не упустил и подсластить самолюбие сельской патриотки:

– Расскажи мне лучше эту сказку про возвращающегося «Орла».

– Расскажу… только это не сказка.

– Ну – легенда.

– И не легенда, – только и сказала Катенька и теперь даже как будто обиделась.

– Откуда же, девочка, тогда ты это знаешь?

– Живу я здесь, мальчик.

И, как будто обменявшись паролями, примирительно засмеялись.

Поэмка

Стихотворение и то, что его вызвало – какие несоизмеримые величины!

М. Цветаева

Семён, когда только начинал её слушать, самые первые минутки, удивлялся, насколько она не как все дединовские, да и вообще современные девушки, которым бы покурить, немного выпить, пофлиртовать-нарядиться… но куда Волга впадает – не знают. Как-то пафосно звучала эта водно-историческая энциклопедистика. Словом – не как все. А в конце, через какие-нибудь четверть часа, думал наоборот: это все не как она, ибо так естественно знать о большой родине простые вещи, особенно если они так связаны с историей родины малой, с твоими же предками… дико – не знать, не интересоваться. Когда пытался представить её женой – не своей, хоть чьей-то – не получалось, опять казалось, что она будто и сделана не из женского материала, но потом опять вдруг открывалось, что он, да и все его друзья, знать ничего не знают о настоящем женском материале и до сих пор имели дело с чем-то суррогатным, специально размягчено-увлажнённым, раскрашенным и пахнущим парфюмерным магазином – специально, чтобы скрыть отсутствие настоящего женского запаха – запаха ветра по волне и травам, ливня в лесу, луны в морозном небе, чего-то ещё, ещё более простого и важного, больше того – главного, но даже им, поэтом, невыразимого словами… И мужчина ей нужен тоже из другого материала, настоящего мужского, а никак не физик-лирик-пьяница, которого могут на счёт «раз» выгнать из НИИПа на посадку капусты… а потом выгнать из НИИПа за непосадку. Орёл ей нужен, а не Семен Семёныч. Эх, ма!..

И свои недавние мечтанья: а вот взять её за плечи и поцеловать! – показались ему сейчас не только дерзкими, но и глупыми, неуместными и кощунственными. Чувствовал, что близость с Катей возможна лишь как некое таинство, приобщение к священному, такое, какое подспудно чувствует каждый в мгновенья первого соития, чувствует, но в силу цивилизационной дикости своей даже это священное за священное не считает. И жена, и все другие женщины, которые как женщины, были уже в его жизни, показались ему вдруг ненастоящими, даже – странное чувство! – не женщинами, какими-то недоженщинами, муляжами, их женственность начиналась с почти стандартного кокетства и оканчивалась нижним бельём, а чего-то главного, одновременно девственного и материнского, тайного и властного, чему хочется подчиняться всей своей могучей мужской самостью – увы.

«России нужен матриархат, – думал он потом, – нужно персонифицировать то святое чувство родины, живущее в каждом русском мужике, матери, богоматери… Бог-отец – абстракция, а божья мать – живая… Да и кто может верно чувствовать биение жизни, как не самая к Богу близкая сущность, человеческая его жена? Не зря все эти легенды про золотую бабу.

Нет, не дотягивал он до героя, до того типа мужчины, которого может полюбить настоящая женщина. Понимал и мучился этим. Катя может его пожалеть, но не полюбить, какая-то в нём, в них, во всех нынешних, ущербность, они расквасились, расплылись от мирного времени, они вообще не умеют жить в этом мирном времени… «Чего тебе – войны? На войне и дурак героем может стать, а ты вот в обыкновенной, в мирной нашей болотной жизни попробуй стать мужчиной. Не соскользнуть в дешёвую браваду – пить, курить, деньги, понты, а героем быть, чтобы Дева могла тебя не пожалеть, а полюбить» А он бы полюбил… Её одну полюбил и всегда, всё бы для неё… стоп, стоп… а ведь Деве мало, чтобы ты только её любил, даже не мало, это ей вообще не нужно, ей нужно, чтоб ты был героем, и чтобы она тебя за это полюбила… «Я её с другими женщинами спутал, тряпичницами, собственницами… скучно».

– Думала, ты мне уже свою поэму привезёшь. Такое яичко хорошо бы к христову дню…

– Яичко-то я привёз, да из него одного яичницу не поджарить.

– Ну, без аллегорий.

– Да не в одном крещении дело. Из этой одной точки ни прямую, ни кривую не построить.

– Уж определись: поэт ты или геометр.

Год назад, когда Семён подарил ей свою книжицу, нахвастался, как ребёнок, что к 1000-летию крещения Руси пишет почти крамольную поэму, и даже читал начало и маленькие отрывки из вступления.

А первая книжица… Что ж… Пока не издал её, хотелось, чего греха таить, славы, что ли, чтоб узнавали, чтоб благоговейно заглядывали в глаза в ответ на подаренный экземпляр… Но как только это случилось, как только пахнущая типографской краской драгоценность оказалось в его руках, всё вдруг переменилось: «Кой чёрт в этой славе? Перед кем, господи? Не то что известности не хочется, больше – не хочется, чтобы вообще кто-то знал, что этим и этим мыслям – ты создатель, Тот, кому нужно и можно это знать – знает, а остальное настолько мизерно и неважно! Да, было так, что дурацкие капустные вирши о пьянках с друзьями он читал и пел охотно, но едва лишь иная искорка загоралась в странно рифмованных словах, превращая их совершенно в иное вещество – сразу табу: не для всех, это моё и Его. Каждое такое, с искрой, стихотворение было сродни прекрасному беззащитному дитяти, которое ни в коем случае нельзя выпускать одного на шумную, грязную, полную обидчиков улицу. И в то же время верилось, что достаточно стихотворение написать, и в тот же миг всем духовным родственникам оно неведомым образом становится известным, а остальным – зачем? И ещё было странное чувство… измены? Предательства? – возникало всякий раз, когда после Кати, дарил книжку кому-то ещё… Творчество интимно и этим всё сказано. Поэтому заставить его прочитать своё стихотворение было невозможно, а когда читал кто-то другой – он мучился.