Возвращение Орла

Николаич полдороги, аккурат до воскресенского поворота, голосил командные лыткаринские песни: «Я многих городов вдыхал сонливый ветер, столицы и углов, далёких от неё, но краше тебя нет на целом белом свете, Лыткарино моё, Лыткарино моё! Лыткарино, Лыткарино…», «Я из Рима уезжаю в русский город Лыткарино…», потом пытался радостно-трагически петь известных бардов, коверкая после пулемётной очереди тостов (песня-тост) всё, что можно исковеркать в четырёх куплетах: «Восемь мальчиков, восемь физиков едут в смерЧь…», – бедный Егоров! Бедный Стёркин! – пока, наконец, под тост за процветание аграрно-ядерного сотрудничества не вырубился окончательно: автобус тряхнуло, и спирт попал не в горло, а прямо в некогда светлые Колины мозги – Николаич рухнул на мягкое сиденье и до самого Дединова в себя не приходил.

А теперь вот блевал под колесо львовского автобуса. Единственный из команды под своим именем, он был, конечно, наиболее уязвим – вражьи духи легко его идентифицировали и, беззащитного, атаковали.

К другому колесу был привален Орликов.

Тимофеич с брезгливым удивлением смотрел на мучающегося коллегу, панически пытаясь совместить своего начальника смены, лучшего физика института, непрерывно фонтанировавшего идеями и – блюющую у колеса скотину… Не получалось – мозг крошился, Кэрролл со своим зазеркальем плакал.

– Может таблеток ему каких?

– Антиблевотика? – Виночерпий с профессорским видом отрицательно качнул головой, – не поможет…

– А что поможет?

– Только коса.

– В смысле с косой?

– Накаркаешь, Тимофеич, – отмахнулся Виночерпий.

Какая-то женщина – старая? не очень… – проходя мимо, покачала сокрушённо головой: «Да кто же творит над вами такое…», – вдруг остановилась (послышался ей жутковатый хохот с вершины тополя, что слева?), втянула голову в плечи, поспешно перекрестилась и, вздыхая, пошла дальше.

Делать нечего, («На кой же чёрт я согласился?!»), попросил отвезти обоих с глаз в примыкающий к правлению барачный корпус, где в этом году селили НИИПовцев.

Всего-то было через дорогу, но первого, Орла, никак не могли запихнуть в «копейку» – вываливался.

– Что ж он так воняет? – морщился Поручик, специально не доталкивая Орликова до сиденья.

– Птица только в небе хороша, а с птицефермой по амбре ни один свинарник не потягается, – Капитан был ещё трезв и глубокомыслен.

– Как они с ним в автобусе ехали? Давай так дотащим, а то потом в машину не сядешь.

Вдвоём с Капитаном подняли, стараясь не сильно прижиматься, поволокли.

– А этого? – умолительно показал Тимофеич на Ненадышина, когда вернулись.

– Нет, этот с нами, – невозмутимость, конечно, не заменит ни одной добродетели, но часто за них сходит. Скурихин, Капитан, был невозмутим, поэтому сходил и за самого умного, и за самого старшего, и за самого трезвого… А, может, он таким и был?

– Куда – с вами?

– На косу… мы в бараке не живём, мы на берегу, в палатках.

– А как же…

– Да ты не переживай, Тимофеич, мы же мобильные, не первый раз: в восемь подъём, в девять в поле. Завтрак наш можете первые три дня есть.

– Тогда и Орликова забирайте.

– Куда мы его на берегу денем? Пусть себе спит в бараке две недели – какие заботы? Он, когда квасит, смирный.

– Вот сам с ним тут и спи, со смирным! На косу они собрались… Никаких тогда кос! –отрезал с неожиданной для самого себя твёрдостью, да и как было иначе: мало того, что те, за кем хотел понаблюдать и от кого ждал поддержки на новом для него колхозном поприще, уезжают на какую-то косу, да ещё сверхпроблемного Орла ему оставляют, – никаких кос!

Смотрящий с автобусной ступеньки на эту сцену Селифон одобрительно хмыкнул, а Тимофеич поморщился: странный этот Селифон, опять наблюдает. Ему даже нафантазировалось, что в несуществующей иерархии наблюдателей этот Селифон будет повыше его самого. Простой водила, а, говорят, дружил с начальником химводоочистки алкоголиком-химиком Щеглаковым, начальником отдела кадров Зелениным, даже с самим главным министерским кадровиком Жомовым Михаилом Ивановичем. В простое открывание ларчика не верилось: Жомова Селифон когда-то возил, с Зелениным пил, а с Щеглаковым играл в шахматы… потому что даже это простое «он был у Жомова шофёром» слышалось мистически: «он был водителем», а в самом слове шофёр слышалось шафер, который, пока физики-химики колдуют в ночную смену в подземелье, ходит по периметру и кнутом отпугивает ненужных духов.

«А ведь можно всё испортить», – подумал Капитан. Он знал, чувствовал, что препятствий к осуществлению его небывалого плана и кроме фляги будет достаточно, и, в принципе, был готов к любым бытовым компромиссам, но всё равно обвёл глазами поляну, словно хотел найти в ком-то поддержку иди хотя бы совет – встретился взглядом с Селифоном, и тот как будто кивнул: бери, бери его с собой!

– Семён, Аркадий, несите Орла назад, берём его на косу.

– Нельзя его с нами, по-честности! – почти вскричал Аркадий, стуча при этом себе в грудь ребром ладони – жест, означавший у него высшее соответствие не просто справедливости, но – Истине. Справедливость, как сказал один популярный полвека назад еврей, очень жёсткое слово, как метель на морозе, а валеркино «по-честности», в отличие от нивелирующей безлюдной метеле-морозной справедливости, было помягче, потеплее, и при этом предполагало присутствие живого человеческого, и уже поэтому более истинно, – он мне в подвале осточертел!

– Как же он – на косе?.. – оторопел Семён и с укоризной в сторону Африки: «И зачем ты его только из гаража вытаскивал!»

– Не нужен нам этот насос! – меньше всех перспектива присутствия в команде бездольного алкаша Орликова коробила Виночерпия – вся его мистическая арифметика ломалась на глазах.

– Или… – Капитан посмотрел с укоризной на Тимофеича, – или все остаёмся тут.

Это в корне меняло ситуацию.

– Ладно, Семён, пойдём… – на самом-то деле Аркадию было хоть с чёртом, только бы у воды…

Обратно Орликов пытался взбрыкивать, его роняли, поднимали и тащили дальше.

– Если, Кэп, ты такой добрый, то и сажай его к себе, – повторять ароматический опыт Поручик явно не собирался.

Капитан – что было делать? – согласился. Началась загрузка.

– Давай, Михал Васильич, давай… ноги-то… – кряхтел Аркадий.

– Тоже мне Бунчук-пулемётчик… – помогал ему Семён и когда удалось-таки захлопнуть дверь, отряхивая руки, выговорил театрально: замкнулась над ним черная, набухшая беззвучием пустота.

– И верните его живым и здоровым, – вспомнил на прощание наказ ядерного папы Тимофеич, – он ещё родине нужен.

– На кой ляд? – брезгливо вытирая о брюки пахнущие Орликовым ладони, спросил Капитан.

– Родина его награждать будет… вот, смотри, – достал бумагу с выпиской из Указа Президиума Верховного Совета СССР.

– Ох ты! – изумился Капитан и показал Указ ребятам.

– Обидели Орла, – сокрушённо вздохнул Африка, – он «Героя» заслужил, а ему только «Знак Почёта». Посидели бы эти из Президиума месяц в гараже! Обидели.

– Вещи, вещи его не забудьте!

– А какие – его?

Около автобуса кучей лежали несколько рюкзаков и сумок.

– Вон та, по-моему, красная, тощая.

Виночерпий расстегнул молнию: пиджак, свитер, трико и тапочки.

– Его?

– Не в детском же саду, не подписано, – достал с самого дна сумки общую тетрадь, – сейчас узнаем… – наугад прочитал, – «Пьяный совершает много такого от чего по утрам краснеет Сенека». Вот книжица ещё… ох ты, раритет 1915 год! «Опыт принудительной трезвости. Издание московского столичного Попечительства о Народной трезвости». Его!.. Вот несчастье-то…

Председатель «Общества трезвости» был перманентно готов к ведению антиалкогольной пропаганды. Даже будучи смертельно пьяным.

Когда Капитан, морщась, вёл под руки обессилевшего от рвоты Николаича к поручиковской «копейке», то поймал на себе колючий взгляд: Крючников сидел на рюкзаке чуть поодаль от общего копошения, скривившись в привычной брезгливой усмешке.