Возвращение Орла

И физики поехали в колхоз… вон из города, и прямо на реку…

Через пять минут – сквозь лесок и спуститься к Москве-реке – остановились напротив НИИПовской трубы, руководство вышло, сделав ручкой, потом проехали ещё метров двести по Тураевской улице, за поворот, подальше от глаз, и уже тут, в аккурат около старинной деревянной старообрядческой церкви Рождества Богородицы, действующей во все времена церковного, а особенно раскольного лихолетья, Николаич организовал первый «автобусный» тост – за НИИП! Селифон, бывалый перевозчик, терпеливо подождал, не трогался: за НИИП – святое.

Труба

Здесь все совершалось по трубе. Труба управляла невидимой жизнью.

В.Катаев, «Сын полка»

В лыткаринском народе Научно-Исследовательский институт приборов, НИИП, прозывался «Трубой». «Где работаешь? – На «Трубе». Обычный ответ. Труба возвышалась над москворецкой поймой на немыслимые ни для одного завода и уж тем более ни для одной из котельных во всех, сошедшихся в этой точке Подмосковья Люберецкого, Ленинского и Раменского районов, сто двадцать метров и была как бы иглой, на которую, как лепестки трёхпалого географического цветка, эти районы были нанизаны. Жителей окрестностей Труба тревожила хуже полнолуния, она была непонятней этой небесной пуговицы, непонятней которой уже, казалось, Создатель ничего и не придумает, но труба была ещё непонятней, потому что всем тысячам и тысячам окрестных жителей тысячи и тысячи лет известно: труба для того, чтобы выпускать дым, в крайнем случае – пар, а из этой трубы – никогда и ничего… Были на этот счёт у старух из окрестных поселков – обоих, Верхнего и Нижнего, Мячковых, Андреевки, Молокова и Зелёной Слободы разные фантазии, мол, у трубы обратная тяга, она не выпускает, а всасывает с верхней кромки неба самый чистый воздух и скоро его не останется, или что это не для дыма труба, а для подзора, подзорная труба, внутри её линзы, линзы… на соседнем стекольном заводе для их изготовления специальный цех построили, вон он, тоже торчит теперь над лесом, пониже, конечно, но в такую же – родственную! – красную полоску. Но самой ходовой версией была другая: это вообще не труба, дырки внутри неё нет, это башня, столп, а уж если это столп, то и дела вокруг него совсем иного покроя, потому что столп ещё в тысячу раз непонятней самой непонятной трубы, у которой имеется-таки что-то объясняющая дырка, а у столпа-то вместо дырки сплошная тайна.

Говорили так же, что это не труба, а подставка, вроде как маяк, и наверху кто-то есть, и этот кто-то кому-то постоянно сигналит, внутри же не просто дыра, а лифт… Наиболее продвинутые рассказывали наименее продвинутым, что это не труба, а трубка, обычная ускорительная трубка гигантского линейного ускорителя, и даже объясняли, как он, ускоритель, работает, а именно – как реактивный двигатель у самолёта, только «скорее» – ускоритель же ! – и ускоряет он саму землю, чтобы она налетела (или не налетела, в зависимости от психотипа рассказчика) на ту самую небесную ось.

Правда, однажды многие из этих версий были подорваны: старый механик Василий Анисимович Паринов, отец Африки, уснул пьяным (после особенно ответственного эксперимента) в вентиляционной камере и уронил на поролон, на котором спал, папиросу. Ему ничего – тяга на сто двадцать метров дай бог, а полчаса чёрный дым из трубы шёл. Но, во-первых, что такое полчаса за двадцать лет? Во-вторых, раз в год и палка стреляет, почему бы столпу раз в двадцать не подымить, а в-третьих – кто видел?

Но вот в часы нередких в речной низине густых утренних туманов, когда покидающая тяжёлую плоть речная душа заполняет котловину от самого лыткаринского леса с одного берега Москвы-реки и до таинственного андреевского леса с другого берега, укутывая, даже, кажется, пожирая все сверхсекретные тураевские гнездилища так, что только Труба остаётся торчать из клубящейся белизны – вот в эти часы даже самые примитивные реалисты-материалисты, увидев этот военно-промышленный лингам, пронзивший живую душу почти вечной реки, горстями собирают со своих вдруг порыхлевших тел мурашки: чур, чур, чур!.. нет, не только трилистник районов нанизан на эту иголочку, не только…

Кстати, и Василий Сергеевич Селифонов, шофёр львовского автобуса, хоть и не физик, всегда чувствовавший в себе тягу к высокому, поспорил как-то с коллегами по баранке, что заберётся по прилепленной к трубе лестнице до самого верха. Естественно на бутылку. Вторую. После первой он полез. И долез!.. аж до третьего (из восьми) кольца, после чего, слабая воля, взял да посмотрел вниз. Тамбовский парень из равнинного села Самодуровка… Впрочем, из проигранной бутылки стакан ему всё-таки накатили, и уже после этой, второй, он полез снова. Мечтал в самодуровском детстве стать лётчиком – сверху же видно всё…

А сам НИИП, тот что под Трубой, был чем средним между НИИЧАВО Стругацких и филиалом советского АНЕНЕРБЕ, с рыжим смотрящим, где проводились опыты, не столько касающиеся радиационной стойкости материалов, сколько опыты психоэзотерические над продвинутыми мальчиками. Причём касалось это не всего института, где две тысячи сотрудников, как в тысячах других НИИ по стране протирали штаны, внося посильную лепту в обе стороны – в страну и в семью, а только одного отдела, спрятанного глубоко под землёй, под самой трубой – реакторы, ускорители, климатические и прочие установки и полторы сотни странных физиков, бывших каждый в своё время этими самыми очень умненькими мальчиками. Казалось, что отбор туда происходил обычно – преимущественно из местных вундеркиндов, да дело-то в том, что сам город Лыткарино, как город, появился всего одно поколение назад, и это первое поколение само было аккуратно кем-то просеяно. Непростой, мягко скажем, городок, да и каким он ещё мог быть на месте тысячелетнего поселения вольных и не очень вольных каменщиков – лыткарей?

Словом, как говорил Роберт Людвигович, место для устройства «межзвездной явки» должно удовлетворять очень противоречивым требованиям: не слишком большая удаленность от культурных центров, редкое и суеверное народонаселение, пересеченная местность, желательно – с дурной славой… – всё это точно про Лыткаринский НИИП, жаль, очень жаль, что мы от него сейчас уезжаем, и одно только нас оправдывает, утешает и согревает: мест с противоречивыми требованиями на русской земле – не сосчитать.

Вперёд!

Приезд

Приехали – двое из ларца – ещё двое – мы едем! – явленье курицы

– Давайте же начнем! – сказал Морж, усаживаясь на прибрежном камне пришло время потолковать о… кораблях… о капусте…

Л. Кэрролл, «Сквозь зеркало»

Приехали

Возгласами звонкими

Полон экипаж.

Ах, когда же вынырнет

С белыми колонками

Старый домик наш!

М. Цветаева, «Приезд»

Тот, кто сказал, что не место красит человека, а человек место, всё-таки немного погорячился. Конечно, человек тоже может бурьян скосить, а на его месте возделать репу и насадить клумб – с пользой и красиво, но это же для человека только! А для самого места бурьян, может быть, был куда полезней и красивее. То есть, вы место-то спросили, нужно его под человека красить? И поэтому все человеческие местоукрашательства часто ведут сначала к обезображиванию этого места, а потом и самого человека. А вот место может человека не только что украсить, но реально, без какого-либо вреда для сторон, преобразить. Поезжайте в горы! Нет, вы поезжайте, поезжайте!

Или на Оку. Даже лучше – на Оку…

Вынырнул и белый домик, только съехали с парома, небольшой поворот – и вот он, белый домик правления совхоза, домик, правда двухэтажный, тут, через дорогу, на наклонённой в сторону реки лужайке, под самыми его окнами и остановились – смена.

Доехали, в общем, нормально, даже Николай Николаевич начал блевать уже выйдя на воздух, от воли, да пару раз уронили, вытаскивая из автобуса бесчувственного Орликова, один раз во время остановки за бронницкой заправкой, когда он попросился вместе со всеми «выйти», боясь пропустить «нетряский разлив» – обязательную получасовую остановку на дорожный пикник, и второй раз уже здесь, в Дединово, роняли по схожему сценарию – сверху подавали, а снизу не приняли. Первый раз он ещё успел чуть сложиться и выставить руки, второй уже падал плашмя, клювом вперёд. В дороге у него как будто открылась вторая утроба, вторая кровеносная система. Четвёртая неделя запоя в его исполнении предполагала размеренный драйв – по глотку в час-полтора, этого было достаточно для обеспечения как критичности (с какой-то надеждой на подкритичность) физиологического процесса, так и сумеречности сознания, позволявшей видеть много чего внутри наплевавшей на тело души, но совершенно не способной к трезвому (ну, сказал!) взгляду на себя со стороны (защита). Обильная халява и иллюзия освобождения из пандемониума вскрыли кингстоны едва держащегося на плаву Орла…