Люция. Спасенная

– Кто из вас позаботится о ребенке? – спросила она Анну и Лене, недоверчиво разглядывающих тело подруги. В конце концов, когда Беатрикс умерла, Лене перекрестилась. Анну же, похоже, больше беспокоили последствия ее поступка. Хозяин обнаружит умершую утром и непременно станет искать свидетельниц.

– Из нас? – в ужасе переспросила она. – Ты же не думаешь, что мы можем вырастить ребенка… здесь? Господи, да тогда я могла бы родить троих, только вот я не так глупа, как она! Беатрикс спокойно могла бы избавиться от ребенка, вместо того чтобы рожать, – мы узнавали. Но нет, она решила рожать. Ну и черт с ней. Она получила то, что хотела. А девочка…

– Разве нельзя ее утопить? – предложила Лене. – Как котят топят? Мой старик всегда говорил, что они ничего не понимают. И если мы сначала покрестим ее, она отправится прямо на небеса.

– А ты попадешь в ад, потому что лишила христианина жизни! – сказала Анна и закатила глаза, услышав такую глупость. – Давай просто вынесем ее отсюда. И положим возле собора – туда никто не придет до самого утра. А к утру она все равно умрет.

– Жидовка могла бы и утопить ее, – заметила Лене. – Жидовке это раз плюнуть. А вот оставлять младенца у собора жестоко. Он же замерзнет насмерть!

Рахиль баюкала крошечную новорожденную, которая теперь тихонько плакала, словно понимая, о чем говорят распутницы. Ребенку нужны тепло и молоко, однако единственные люди, которым смогла довериться его мать, думали только о том, как побыстрее избавиться от него, не навредив при этом собственной душе.

– Я не для того помогла ей появиться на свет, чтобы теперь топить! – рявкнула Рахиль. – Ее мать сказала, что ребенок не ублюдок. Что она имела в виду? Может, у нее есть родственники?

Анна пожала плечами.

– Она сказала, что вышла за своего парня замуж. Мы ей не поверили. Но она пошла работать в бордель только тогда, когда ее парень уже болтался на виселице. Он еще даже остыть не успел… Но ничего не поделаешь, иначе ей пришлось бы выметаться из номера в таверне. Она бы не смогла и дальше платить за жилье, а наш герр Генрих не знает пощады. В любом случае она осталась одна, да еще и беременная. – Анна указала на девочку, которую держала Рахиль.

Рахиль вздохнула. Судя по всему, искать выход предстоит именно ей. Если она оставит младенца на милость Анны и Лене, он не доживет и до утра.

Тем временем Лене наклонилась над новорожденной девочкой и залюбовалась ее нежным личиком.

– Бедненькая, – пробормотала она и добавила, повернувшись к Рахиль: – Но ты должна забрать ее! Если мы оставим ее, то вылетим отсюда… Герр Генрих выставит нас за дверь, как только узнает, что мы спрятали Беа. И мы окажемся на улице вместе с ублюдком. Сильно ему это поможет? Да и молока у нас все равно нет.

С последним нельзя было не согласиться. Эти девушки вовсе не были жестокими. Жестокой была их жизнь. Теперь Рахиль уже не судила их так сурово, но сочувствием делу не поможешь.

После довольно продолжительной паузы она наконец решилась.

– Ладно, я заберу ее с собой, – сказала Рахиль. – Может, отдам ее в монастырь.

Впрочем, она не особенно надеялась на это. Ведь монашкам придется поверить ей на слово, когда она поведает грустную историю младенца. Повитуха-иудейка, которая помогла родиться христианскому ребенку, и где? В конюшне! Кто сможет предсказать, какими последствиями обернется для нее эта ситуация? Рахиль помогала только иудейкам; у христиан были собственные помощницы в родах, и те ревностно оберегали свой источник дохода. И, разумеется, никто из них не снизошел бы до помощи рожающей публичной девке, независимо от вероисповедания последней. Но поскольку Рахиль уже все равно вмешалась, да еще и получила на руки труп роженицы… она не испытывала ни малейшего желания рассказывать кому-то о своем приключении, ведь, чего доброго, окончиться оно могло на костре инквизиции!

Когда Рахиль наконец повернулась, чтобы выйти из конюшни, Анна и Лене вздохнули, не скрывая облегчения. Дождь все еще шел, и Рахили пришлось спрятать новорожденную под все свои шали и накидки, чтобы та не дай бог не простыла.

Из христианского квартала донесся крик ночной стражи. Пробил одиннадцатый час. Рахиль охватило чувство вины: из-за помощи в родах Беатрикс она почти забыла о Саре фон Шпейер! Роженица и ее супруг уже, наверное, пребывают в нетерпении. Рахили лишь оставалось надеяться, что в этот раз роды у Сары окажутся не такими сложными, как тогда, когда она рожала Давида! И благословен будь Господь за то, что рядом с Сарой неотлучно находится Аль-Шифа!

Рахиль быстро шла вперед и вскоре добралась до солидного каменного дома на Шульштрассе, где обитал Вениамин Шпейер со своим семейством.

Двери на ее стук открыл сам хозяин дома – да так быстро, как будто он стоял у порога, ожидая прихода повитухи. Очевидно, он еще слишком хорошо помнил, как чуть не погиб его сын Давид, и не мог спокойно относиться к таким ситуациям. Наверное, он сидел в маленькой конторе, находившейся в передней части здания, и, погрузившись в документы, пытался хоть как-то отвлечься от тревожных мыслей.

– Наконец-то вы пришли, госпожа Рахиль! – облегченно воскликнул он. Вениамин фон Шпейер был высоким мужчиной средних лет, который довольно поздно завел семью. Он занимался внешней торговлей и во время деловых поездок исколесил полмира. Он был глубоко предан своей молодой жене – это Рахиль заметила еще во время предыдущих визитов – и обожествлял обоих сыновей, Эзру и Давида. – Где вы так задержались? Я же послал за вами еще несколько часов назад!

Фон Шпейер провел Рахиль в дом, и дрожащая от волнения помощница кухарки – та самая, которая прибегала за Рахиль в дом другой роженицы, – подскочила к повитухе, чтобы забрать у нее платки и покрывала.

– Меня задержали, реб Шпейер, – с подчеркнутой почтительностью обратилась к нему Рахиль. – И в результате у меня на руках оказалось вот это.

Она развернула платок, в который была завернута новорожденная, и протянула девочку хозяину дома. Малышка расплакалась, поняв, что ее лишили тепла и защиты, которые ей давал шерстяной платок.

– Не будете ли вы так любезны распорядиться, чтобы бедняжке дали молока, согрели и перепеленали?

Вениамин фон Шпейер бросил на младенца взгляд, в котором смешались удивление и отвращение.

– Это же новорожденный! Вы его… нашли, госпожа Рахиль?

За его вежливыми словами Рахиль расслышала исполненный укоризны вопрос, хотя и не произнесенный вслух: «Именно из-за него вы заставили нас ждать?»

– В определенном смысле, да, – нетерпеливо ответила она. – У меня его кто-нибудь заберет наконец, чтобы я могла начать оказывать помощь вашей супруге?

– Но это христианский ребенок, не так ли? Или вы думаете, что… – Вениамин фон Шпейер принадлежал к кругу старшин иудейской общины. Перед его мысленным взором прошли все девушки на выданье. Нет, ни одна из них не могла быть беременной.

– Это христианский ребенок, но его нельзя считать незаконнорожденным – по крайней мере, мне так сказали, – ответила Рахиль. – Прежде всего, это просто ребенок, и он голоден. Да, кстати, это девочка. Вот, возьми ее, только гляди не урони! – Она сунула сверток прямо в руки маленькой помощнице кухарки и решительно направилась в комнату роженицы.

– Дай ее мне, – прозвучал тихий голос со странным певучим акцентом.

Аль-Шифа, мавританка, незаметно вышла из покоев своей госпожи. Находясь на втором этаже здания, она вряд ли могла слышать разговор Рахили и Вениамина… Впрочем, возможно, Сара потеряла терпение и послала служанку за хозяином дома. Помощница кухарки недоверчиво покосилась на Аль-Шифу: неужели правду говорят, что эта женщина с Востока и правда немного колдунья?

Рахиль не разделяла этих опасений, но и она чувствовала себя несколько неуютно под взглядом Аль-Шифы. Мавританка излучала такое достоинство, которым не отличалась ни одна женщина, которую старой повитухе доводилось встречать на своем жизненном пути. Рабыня двигалась с грацией танцовщицы, и каждый ее жест будто бы рассказывал удивительную историю. От нее просто невозможно было отвести взгляд; она неизбежно привлекала всеобщее внимание. Аль-Шифа была уже немолода, но в юности, вероятно, отличалась необыкновенной красотой. Кожа у нее была темнее, чем у большинства иудеек, но не черного и не оливкового цвета, а скорее, такого, какой получился бы, если смешать сливки с темной землей. Черты лица Аль-Шифы отличались благородством: высокие скулы, тонкие, четко очерченные губы. Пленительные глаза были светло-карего, почти золотистого оттенка, а волосы, очевидно, могли похвастаться глубоким черным цветом, пока в них не появились первые седые пряди. Как и полагалось скромной служанке, пышные волосы она прятала под чепчик, но косы получались такие толстые, что было практически невозможно полностью спрятать их под тканью. Если бы Аль-Шифа распустила их, они бы покрыли ее с головы до ног, как длинный плащ. Что же касается тела, то мавританка прилагала огромные усилия к тому, чтобы спрятать его под скромной одеждой горничной, однако все изгибы ее женственной фигуры полностью скрыть не удавалось. Рахиль невольно задалась вопросом: «Не приходится ли Саре иногда сомневаться в верности своего супруга?» Впрочем, Вениамин фон Шпейер оставался слеп к прелестям Аль-Шифы, да и сама мавританка никогда не поощряла мужской интерес к своей особе. По крайней мере, никаких слухов на этот счет не водилось.