Страница 25 из 30
Моряки разом подняли оружие, но никто не выстрелил. Это был безмолвный прощальный салют.
А холодные волны, словно ничего не случилось, по-прежнему бились о камни, пенились и кипели.
Моряки долго ещё стояли на берегу, неотрывно следя за волнами. Не уходило с небосклона и солнце. Низко, над самым горизонтом, обходило оно дозором море. Но вот оно как бы замедлило свой печальный ход, – большой красный диск наполовину погрузился в воду. Это был момент, когда кончался день и начинался другой. Вечерние и утренние зори здесь сходились одновременно, так не похожие ни на казанские, ни на московские. Но уже через минуту начался восход. Краски становились всё ярче, очертания рельефнее.
Проходили часы. Там, где при высадке моряков лежали густые тени, вода теперь посветлела. И совершенно почернела там, где казалась раньше прозрачной. Горизонт походил на огромное развёрнутое красное знамя, приспущенное над могилой героев, сложивших голову за родину.
День, когда моряки с небольшим запасом патронов, сухарей и консервов высадились на берег, был полон света и свежести, но он показался им более страшным, чем тьма и могильная тишина подводной лодки.
По одну сторону раскинулось пустынное Баренцево море, по другую, насколько охватывал взор, тянулась бесконечная зеленовато-серая гряда гор и обрывистых сопок. Море было заминировано, и даже бывалые норвежские рыбаки не показывались в здешних краях.
Краснов решил держаться направления на юго-восток.
Ещё в первые дни войны Совинформбюро сообщило, что на Мурманском направлении идут тяжёлые бои.
Учитывая это, Краснов решил идти не вдоль берега, а передвигаясь скрытно через Норвегию и через леса северной Финляндии, выйти к городу Кандалакша. Но Краснов не знал, что в это время и на Кандалакшинском направлении наши пограничные части под натиском превосходящих сил противника вынуждены были отходить.
Моряки уже долго пробирались по каменистому бездорожью. Было мучительно трудно, но каждый старался скрыть это от остальных.
Всё больше одолевала жажда, но Краснов не разрешал пить полную порцию воды, так как это расслабляло людей.
И хотя трудно было забыть о жажде, они шли, ощущая на губах горький привкус морской соли, движимые одной мыслью – во что бы то ни стало пробиться к своим частям.
Они не чувствовали ног от усталости, когда Краснов разрешил наконец первый привал.
– Здесь станем на якорь, – сказал он.
Моряки укрылись от ветра под выступом скалы и прилегли, плотно прижавшись друг к другу.
Галим Урманов, чувствуя спиной Верещагина, лежал с открытыми, но ничего не видящими глазами. Сердце его рвалось от тоски. Он думал о тех, кто ещё несколько дней назад принимал его в партию и кого теперь уже не было в живых.
Море поглотило целую команду сроднившихся, с полунамёка понимающих и готовых выручить друг друга людей. Это была жестокая правда. И чем неотступнее вставал каждый в его памяти, тем тягостнее было сознавать, что вся эта связанная с подводной лодкой жизнь больше не существует.
Галим почти физически ощущал рядом с собой Шаховского и его последний пристальный взгляд. Галим застонал: нет, нельзя забыть товарищей и потопленной лодки нельзя простить! Теперь он должен сделать то, чего не успели они. И если когда-нибудь он нарушит священную клятву, пусть его постигнет самая страшная кара.
Перед тем как двинуться дальше, Краснов приказал мичману построить моряков.
– Товарищи, – сказал Краснов перед строем, – нас мало, но один краснофлотец, как говорится, может устоять против десятерых фашистов. Поэтому я буду называть нашу группу морским отрядом. Командование отрядом я беру на себя. Заместителем назначаю мичмана Шалденко, политруком отряда – главстаршину Верещагина. Приказ командиров – закон. Задача – пробираться на соединение с частями Красной Армии. Вопросы ко мне имеются? Нет? Мичман, взять на учёт вооружение и боеприпасы отряда! Через четверть часа выступаем.
– Есть! – отчеканил тот.
Лейтенант сел на мшистый валун, упёрся локтями в колени и, сосредоточенно о чём-то размышляя, закурил. Но вот он встал:
– Пора!
Они шли на юго-восток, затерянные меж пустынных сопок, упиравшихся мрачными, чёрными макушками в голубое небо. Вокруг – ни звука. Только ветер свистит в горах, окутанных синеватой дымкой, да изредка раздаётся грохот обвалов в мёртвых ущельях, похожих на дно высохшего моря. Лишь кое-где тянутся по камням хилые желтоватые ветви ползучей скрюченной берёзки.
Первые дни моряки были подавлены этим хаотическим нагромождением базальтовых скал, шифтовых плит с острыми краями и древних, замшелых валунов, напоминающих противотанковые надолбы.
Лили неистовые дожди, гремели водопады. Идти становилось всё труднее.
Краснов вспомнил пару прекрасных гаг, которых он видел ещё с лодки в расщелине скалы, и рассказал об этом голодным товарищам с запоздалым сожалением.
Они засыпали, но ненадолго, просыпаясь от мучительного голода. Однажды они заметили полярную сову. Седовато-белая, почти бесцветная, она сидела нахохлившись на голой круче, почти сливаясь с нею: только жёлтые глаза сверкали да чернел клюв; но стоило морякам подползти к ней, она улетела.
Они шли почти босиком, – от обуви за эти дни остались жалкие опорки. Почти у всех опухли и кровоточили ноги.
Особенно страдал Захаров. Он сильно ушиб колено, спускаясь с кручи, и теперь еле тащился. Товарищи ему помогали чем только могли. Урманов нёс его автомат.
Сели отдохнуть. Захаров прислонился спиной к валуну и задумался.
– А ну, выше голову, – сердито сказал Верещагин, подходя к нему. – Рано раскис!
– Кто, я?! – быстро вскинув голову, сердито спросил Захаров. Его взгляд был полон огня, руки с такой силой впились в камни, что казалось, он раздавит их.
Верещагин улыбнулся:
– Вот это мне нравится. А то сидит опустив голову. Дай-ка осмотрю ногу.
Нога у Захарова распухла и кровоточила. Когда Верещагин начал её ощупывать, Захаров заскрипел зубами и отвернулся.
– Перелома нет. Вывиха тоже, – подбадривал Верещагин. – Просто сильный ушиб. Рану сейчас промоем и перевяжем.
На четвёртый день начал отставать Ломидзе. Щёки его заросли иссиня-чёрной щетиной, он казался старше всех, даже старше Шалденко, который мог, с его совсем светлыми льняными волосами, хоть неделю не бриться.
Никто не роптал, – после гибели лодки все эти лишения казались ничтожными. Моряки брели вдоль унылых валунных гряд, не отличая дня от ночи, а солнце, светившее почти круглые сутки, всё ходило дозором, словно охраняло их от врагов.
На пятый день они увидели на берегу небольшого озера дом с верандой. Неотрывно следили за ним со своей высотки. Идти туда всем вместе было опасно.
– Смотрите будьте осторожнее, не попадитесь немцам в лапы! – сказал Краснов, посылая Шалденко с Урмановым в разведку.
Над озером летали голубовато-серые полярные чайки. Они то стремительно падали, чуть касаясь крылом воды, то взмывали вверх с блестящей рыбкой в лимонно-жёлтом клюве. Голодные моряки с завистью наблюдали за ними.
Разведчиков пришлось ждать долго. «Неужели погибли?» – раздумывали оставшиеся, зорко осматривая окрестности.
Но вот от постройки отделился человек, и они сразу узнали в нём Шалденко. Мичман вышел на видное место и стал сигнализировать двумя носовыми платками: всё в порядке, спускайтесь вниз.
Когда они подошли, Шалденко доложил:
– В доме один старик норвежец. Увидев меня, сильно испугался. По его словам, в двадцати километрах отсюда стоит какая-то немецкая часть. Узнав, что я советский моряк, старик успокоился. Он говорит по-русски, раньше бывал в Петербурге.
Моряки обрадовались.
– А нет ли в доме телефона? – спросил Краснов.
– Нет.
– А радио?
– Ничего нет. Мы всё проверили.
Оставив охрану, моряки поднялись на крыльцо. На столе уже появился закопчённый чайник с горячей водой и две измятые кружки. Старик принёс из сеней сушёной трески и что-то вроде лепёшек. Но даже молодые зубы моряков с трудом справлялись с ними. Он очень извинялся, что не имеет ни чая, ни сахара, ни хлеба, ни молока. Немцы отобрали у него продовольствие, угнали корову, растащили вещи.