Страница 24 из 30
Верещагин подошёл к Урманову. Нагнулся, поднял его бескозырку, надел ему на голову. Думать о чём-нибудь последовательно он уже не мог. В разорванном сознании возникал в памяти отцовский колхозный домик, утопающий в вишнях, старая мать и сестрёнка – колхозный зоотехник…
Чтобы не уснуть, Верещагин то пожимал упавшую руку товарища, то смотрел в застывшие приборы, тускло блестевшие в темноте. Шаховский, хоть и с затуманенными глазами, сидя у аппаратов, упорно прослушивал поверхность моря.
Прошла, думалось, вечность с тех пор, как лодка остановилась в неподвижности и молчании, и главстаршина серьёзно тревожился за жизнь товарищей. Да и у самого звенело в ушах, перед глазами, утратившими свой обычный острый огонёк, мелькали красно-чёрные круги, голова гудела.
Шаховский уже минут восемь не слышал никакого шума. Знаком руки он велел Верещагину не уходить. Подождал ещё немного, потом решил проверить «молчание» противника, приказав включить моторы. Шума от винтов и взрывов глубинных бомб не последовало. «Теперь можно всплыть», – подумал Шаховский.
Это была его последняя мысль. В следующее мгновение он потерял сознание.
На безмолвном корабле остался лишь один человек, который ещё мог двигаться, – Андрей Верещагин.
Сев на место командира, он надел наушники и долго слушал море. «Надо подождать, надо подождать!» – стучала в его мозгу единственная мысль.
Проходило время, и Верещагин чувствовал, что силы покидают его.
Он дополз до механизмов, управляющих всплытием, привёл их в действие, потом с трудом вернулся к рубочному трапу, добрался до люка и, когда лодка, вздрогнув, медленно всплыла, отдраил его крышку. В лодку ворвался живительный воздух.
У фашистов не хватило терпения – они ушли.
Первым очнулся Шалденко, потом Урманов. Качаясь как пьяные, они поднялись на ноги.
Шаховский всё ещё был без сознания. И только когда его внесли в рубку, он пришёл в себя.
Нужно часами сидеть в бедных кислородом отсеках, чтобы до конца понять, какое счастье – вдыхать полной грудью воздух, самое сладкое и самое насущно необходимое на свете. Моряки долго не могли надышаться морской прохладой, с наслаждением ощущая на губах её солёный привкус.
Поднявшийся на ходовой мостик мичман Шалденко, не вдыхая, а как-то всасывая воздух, провёл рукой по губам и, прищурив серые глаза, воскликнул:
– Эх и добро! – Потом озорно подмигнул солнцу: – Живём, братишка!
Море подёрнулось рябью. С юго-востока ветер доносил успокаивающий запах земли, и он разливался по жилам приятнее выдержанного виноградного вина.
Шаховский при всей команде обнял и по-русски трижды поцеловал Верещагина:
– Благодарю, старшина, вы спасли корабль!
Андрея потрясли эти слова. Разве заслужил он такую похвалу? Ведь капитан-лейтенант ни на минуту не покидал своего поста. А Верещагин лишь был при нём, исполнял его приказания.
Но ещё больше, чем Андрея, потрясла эта сцена Галима Урманова. С бесконечным восхищением, с хорошей завистью смотрел он на парторга, на командира и невольно думал: «Они настоящие герои!»
Галиму Урманову казалось, что и впредь будет так: они вернутся на базу, примут торпеды, горючее, продукты и снова выйдут в море бить врага. Конечно, будут трудности, может быть ещё большие, но в конечном счёте их лодка и экипаж останутся невредимыми. Горячее и взволнованное воображение не допускало другого исхода. Галиму очень хотелось, вернувшись на базу, написать Мунире письмо, рассказать о боевых делах своих товарищей. Он напишет, как вдали от родной земли думает о ней, как эта любовь наполняет сердце уверенностью и отвагой.
Его радости не было конца, когда по прибытии на базу он сумел отправить Мунире своё первое фронтовое письмо. Но, отправив его, он почувствовал, что из его жизни что-то ушло. «Да ведь это ушла моя юность», – подумал он. На минуту стало грустно, но тут же он поднял голову, посмотрел на ясное небо с далёкими белыми облаками и улыбнулся. В его жизни открывалась новая страница. Что там будет, Галим пока ясно не представлял. Но неуверенности перед неизвестным в нём не было.
2
Чувство неуязвимости ещё больше возросло в Галиме Урманове после того, как лодка совершила новый удачный поход.
Поэтому, когда в одном из боёв у берегов Норвегии лодка получила тяжёлое повреждение, Галим Урманов не сразу осознал, какая страшная опасность нависла над кораблём.
Море будто собрало несколько ревущих волн в один громадный вал и обрушило его на подводную лодку. Гул, скрежет, обрывки приказаний – всё смешалось.
При уходе лодки на глубину от удара снаряда вышли из строя механизмы, корабль потерял ход.
Когда лодка села на грунт и моряки осмотрелись в отсеках, выяснилось, что нельзя уже вернуть кораблю подвижность и боеспособность. Действовал только механизм продувания балластных цистерн, – значит, ещё можно было всплыть.
Командир понимал, что лодка, словно теряя каплю за каплей свою кровь, доживала последние минуты. Единственно, что мог сделать Шаховский, это высадить команду на близкий берег, уничтожить документы и затопить корабль. И он принял такое решение.
Лодка с трудом всплыла на поверхность.
Чтобы разведать берег, Шаховский выделил отряд с лейтенантом Красновым во главе. Кроме Краснова в отряд были назначены мичман Шалденко, главстаршина Верещагин, краснофлотцы Ломидзе, Захаров, Драндус, Урманов.
– Норвегия! – произнёс Верещагин, окидывая взглядом прибрежные скалы.
В расщелинах между нагромождениями серого камня лежал белой пеной прошлогодний снег. Короткое полярное лето не успело его растопить. Острые скалы были похожи на застывших великанов, как бы охранявших ворота в фиорд. Одна из них была так высока, что вершина её была закрыта облаками. Гора будто дымилась. Стояло время отлива, и берег казался близким. Поверхность защищённого полукружием скал фиорда была гладкой, словно стекло. Там, где падали тени от скал, вода была темнее и казалась очень глубокой. И в этой глубине виднелся кусочек неба с белым облачком.
Краснов обшаривал биноклем берег. В расщелине скал он заметил прекрасную пару гаг. Рыже-бурая с чёрными пестринами самка сидела в гнезде, а самец стоял рядом. Он был в брачном наряде: вся спина белая, зоб рыже-охристый, грудь и темя чёрные, а затылок ярко-зелёный. Бинокль лейтенанта остановился на этой паре морских птиц только на мгновение и пошёл дальше.
Тем временем разведчики спустили надувную лодку.
Они шли вдоль затенённой береговой полосы, над их головами свисали скалы в своей неповторимой первозданной красоте.
– Грести осторожнее! – предупредил Краснов.
Шлюпка пристала к огромным камням, внизу отшлифованным бесчисленными волнами, а сверху зеленовато-мшистым.
Краснов вскарабкался наверх, хватаясь за острые выступы; за ним последовали остальные.
Едва моряки очутились наверху, в воздухе загудел самолёт. Вражеский бомбардировщик, вынырнув из-за дымившей, как вулкан, горы, заходил на лодку.
Одна из бомб попала прямо в основание боевой рубки.
Развороченный корпус лодки поднялся из воды почти вертикально. На глазах у моряков горела их лодка, всё глубже погружаясь в воду.
Нет тяжелее положения, когда ты не можешь прийти на помощь своим беззащитным товарищам, даже ценою своей жизни…
Урманов, весь дрожа, вскочил на ноги и, словно желая кинуться в бой, застыл в таком положении. Ломидзе рвал на себе куртку и что-то кричал по-грузински. Он даже дал очередь из автомата. Но Верещагин положил ему на плечо свою тяжёлую руку: стрелять из автомата было бесполезно.
– Погибли… – Краснов сдёрнул с головы фуражку и закрыл ею лицо.
Верещагин весь передёргивался, судорожно сжимая обеими руками автомат.
Забыв об опасности, разведчики вышли в море в надежде, что кто-нибудь уцелел.
– Прощайте, друзья! Прощай, товарищ командир! – сказал Краснов, когда они снова вернулись на берег.
– Так! Значит, мы списаны на берег!.. – сквозь стиснутые зубы бормотал главстаршина Верещагин, грозя в сторону моря своим увесистым кулаком. – Нет, не пройдёт! Мы ещё с вооружения не снимаемся. Ещё получите, гады, по счёту сполна!