Лимб

И там лежал его отец.

Бездушный убийца. Малфой считал, что поцелуй дементора — справедливое наказание для таких людей: их рождение уже было ошибкой, поцелуй лишь расставил всё по своим местам. Он не лишал их души, ведь у убийц её не было. Не было с самого начала, или она покинула их в момент, когда палочка выпустила непростительное, а их рука даже не дрогнула.

Поэтому дементоры просто лишали их возможности функционировать. Просто ломали неправильный механизм окончательно.

И там лежал его отец.

Малфой пришел к нему лишь однажды. Это было спустя несколько недель после начала его работы с Грейнджер. В белой холодной палате на кровати сидел его отец. Драко думал, что не узнает Люциуса, что наказание изменит его, выключит всю его суть, но у кривого зеркала не могло быть сути. Люциус потерял то, что ему и не следовало иметь, — презрительную усмешку, ледяной взгляд и отвращение ко всему вокруг.

Его лицо выражало пустоту. И это было прекрасно. Едва ли отец хоть когда-то выглядел приятнее, чем сейчас.

Драко бы мог даже усмехнуться ситуации, если бы это не задело что-то старое, оставленное маленьким Драко внутри, спрятанное, как дети прячут личные дневники в нижний ящик за старой квиддичной формой.

Он, задрав голову и уставившись в потолок, старался нащупать эту эмоцию и ухватить её за юркий хвост. Нельзя было позволять ей ускользнуть снова, она могло разрастись или сгнить внутри, отравляя все хорошее, могла загрязнить чистые воды его осознанности, а он чертовски много времени очищал по капле грязный океан, влитый в него отцом.

Только взглянув на отца еще раз, он понял, что это за чувство. То же самое он испытал, когда Снейп рассказал отцу о его успехах в окклюменции и тот впервые, пожалуй, посмотрел на него заинтересованно. Тогда Драко спрашивал себя, почему отец так редко на него смотрел.

Смотрел на самого Драко. На сына. Не на Малфоя-младшего, не на наследника рода, а просто на него.

Это было сожаление. Та эмоция, которую он поймал внутри себя. Сожаление не о том, что стало с отцом. Драко испытывал сожаление, что отец был таким. И это само по себе разительно отличалось от старого Драко.

Ведь он, боготворивший когда-то отца, сейчас чувствовал, что их связи отец-и-сын по-настоящему никогда не существовало. Всегда только Малфой-старший — Малфой-младший.

Он сожалел, что его отец так и не смог стать отцом, а он так и не смог стать сыном. Поэтому после приговора Драко не потерял отца. У него его просто никогда не было.

Малфою больше нечего было делать в этой палате. В ней не было никого.

Поразительно, как Френк Лонгботтом, ни разу в жизни не имевший диалога с Невиллом, являлся тому гораздо большим отцом, чем Люциус — Драко. Малфой вынырнул из собственных мыслей и вернулся к лечащему колдомедику из воспоминаний.

Алиса, почувствовав присутствие сына в палате, слегка повернула корпус в его сторону, но не перестала гладить одеяло и взгляд от окна не отвела. Невилл аккуратно присел на край ее кровати.

— Привет, мам, — тихо сказал он ей, на что Алиса сделала два быстрых вздоха, но вскоре снова успокоилась. За спиной Лонгботтома показался врач, который безразлично хмыкнул и скрестил на внушительном пузе руки.

— Как видите, ваша мать гораздо ближе к нам, чем ваш отец, хотя все еще достаточно далеко. Ваша связь с матерью могла бы помочь ей снести барьеры… Но, очевидно, она не так сильна, как последствия Круциатуса.

Малфой сомкнул челюсти так сильно, что начало сводить скулы. Хватит с него этого дерьма. Он взмахнул палочкой, и омут выкинул его в собственный кабинет.

Драко считал, что он, пожалуй, один из самых токсичных людей, которых сам встречал, но, Мерлин, по крайней мере он не тот редкий уебок, который сказал двадцатипятилетнему мальчишке, что его сумасшедшая мать недостаточно сильно его любит, чтобы стать здоровой. Как этот олух вообще мог получить диплом? Если только через постель Амбридж. Вот кого всегда тянуло на отборное дерьмо под маской благочестия.

Он выдохнул. Придется сегодня поговорить с Лонгботтомом о матери. И, судя по прошлому опыту Невилла, это будет не самый приятный в его жизни разговор.

Драко заставил себя сосредоточиться. Перед ним всплыло воспоминание. Ему одиннадцать, он получил письмо из Хогвартса, и мама попросила эльфов приготовить его любимый вишневый штрудель. Они ели его с мороженым прямо в детской, и мама читала Драко истории о драконах.

Следующим воспоминанием стал визг Паркинсон, плюхнувшейся в бассейн, и громкий хохот Забини. Кашель подавившейся коктейлем Дафны Гринграсс. Боевой клич Нотта, только что столкнувшего в воду Пэнс.

Последнее воспоминание было самым свежим. Малфой сидел с Забини на террасе в Италии, и они пили огневиски, вспоминая школьные забавы, а впереди садилось тёплое солнце.

Из его палочки вырвалось ясное белое свечение, которое постепенно трансформировалось в прекрасную птицу феникса.

— Я выбираю план лечения Алисы, Лонгботтом. Где меня найти, знаешь.

Птица взмыла под потолок, одарив Малфоя снопом светло-серебристых искр, а затем вылетела в окно.

Драко вытянулся на стуле и посмотрел в зачарованное окно. Ненастоящее, конечно: в административных зданиях магического мира не было настоящих окон. Министерство, больница, банк — везде волшебники смотрели в заколдованные окна, воображая себе мнимую даль, созданную их собственной магией. И пусть у магглов не было магии, но зато были настоящие окна с реальностью, которую они могли ощутить, услышать, где они могли попробовать на вкус свою свободу.

Проблема Первой и Второй магических войн заключалась в том, что особо недалекие волшебники пошли за тем, кто обещал свободу магии; за тем, кто считал, что магическому миру не стоит прятаться, что под землей должны жить магглы, а не маги. Что настоящие окна — привилегия волшебников, а никак не простаков. И волшебники верили и шли: безумцы, как его тетка Беллатриса, тщеславные, как его отец, отверженные, как Макнейр. И он верил в это так же, как все, кого он знал.

Несложно было поверить, ведь он не знал другого мира. Первых магглорожденных он встретил только в Хогвартсе и искренне удивился, что они выглядят точно так же, как чистокровные или полукровки.

Девчонка Грейнджер была, пожалуй, менее грациозна, чем воспитанные на танцевальных па Пэнси и Дафна, но в целом она была… такой же. Тогда он подумал, что уж интеллект точно не про грязнокровок, но уже на первом уроке Грейнджер разрушила и этот столп.

Так происходило раз за разом, и Драко ненавидел её, ведь она была угрозой его мировосприятию. Стоило лишь допустить мысль, что магглорожденные не отличаются от настоящих волшебников, и это разрушило бы его веру в отца. Но с каждым годом трещина в сосуде отвращения, созданном Люциусом в сыне, росла, и Драко уже не мог латать её старыми убеждениями. Заплатки слетали, разрушая всё, чему его учил отец, пока однажды сосуд не треснул окончательно и Драко едва не утонул в сгнивших воззрениях своего отца. И даже тогда, когда с помощью Поттера и его показаний на суде Драко удалось выбраться из этого болота, он всё еще оставался в мокрой пропитанной кошмаром одежде старых взглядов…

Но Тибет изменил всё. Каким бы ни приходил туда человек, уходил он всегда голым.

Именно там Драко впервые познакомился с маггловским миром. Его сердечный лама не навязывал, не призывал к этому, но не проникнуться оказалось невозможно, когда тень отца над его головой рассеялась. Впереди ничего не было, а по-старому больше не получалось, и любопытство грело его.

Тогда-то он и познакомился с другим миром. Постепенно с Драко стекали старые привычки и предубеждения, пока он окончательно не разочаровался в самом себе. Оставшись голым перед собственным будущим; не имея на плече отцовской руки, никогда не являвшейся символом поддержки, а всегда только попыткой удержать Драко от «отвратительного»; не имея на руке кольца Малфоев, обязывавшего соблюдать родовые условности и догмы; не имея внутри ни одного компаса, помогающего определить дальнейший путь, Драко с удивлением отметил, как в груди стало легче.