Лимб

— По чему ты скучаешь больше всего сейчас?

Ей не нужно было думать, она знала ответ. Каждую секунду тоска выла внутри нее и выжигала кости горячими слезами.

— По родителям.

Малфой, казалось, взвешивал что-то в своей голове и наконец спросил:

— Не расскажешь?

— А ты о своих? — она подняла на него взгляд и увидела, как он старается не закрываться от нее, его лицо привычно приобретало стальную маску, но через секунду словно трескалось и эмоции: скорбь, злость, тревога — просвечивались сквозь трещины его самоконтроля.

— Дамы вперед.

— Перед войной я стерла их воспоминания. Обливиэйт. Обширный. Слишком обширный, чтобы можно было вернуть воспоминания на место, не повредив разум. Я знала это уже когда накладывала заклинание, но это был практически единственный способ их защитить. Выходит, я лишила своих родителей дочери, а себя — семьи. Сейчас у меня никого нет.

Её боль ядовитыми щупальцами проникала в каждый участок души и тела: руки неконтролируемо дрожали, на грудь словно опустилась бетонная плита, а по всему телу бежали маленькие электрические импульсы, бьющие под кожей бессердечным «твоявинатвоявинатвоявина».

— Нет, Гарри и Рон тоже моя семья, но родители — это другое.

Гермиона подняла на него глаза, полные слез. Она даже сама понимала, как жалко выглядит, и, будь это Малфой времен Хогвартса, он бы не преминул растереть её в порошок и пустить по ветру. Но этот, она знала, так не поступит. Слишком уж много он потерял на войне сам, чтобы добивать её. Солидарность потери.

— Мой отец, он… — Малфой головы не поднимал, просто шел куда-то по парку, не обращая внимания на визжащих детей на аттракционах или выкрикивающих зазывал.

— Он любил власть. Больше нее он любил разве что мать. Даже я был в первую очередь наследником, рожденным укрепить и преумножить величие рода. Кто бы мог подумать, что он сам изваляет в грязи славную фамилию, — Малфой невесело усмехнулся. Казалось, он тоже лечится этим разговором. А возможно, это было для нее. Его акт утешения. По-малфоевски.

— Я жил в хорошей семье, любящей. Это не казалось чем-то неправильным до четвертого курса. Но потом отца сломали: Волан-де-Морт хрустнул и без того хрупким отцовским стержнем. И авторитет отца пал. Но оставалась мать. Она всегда была сильнейшей в нашей семье. Она поддерживала отца, и только это мешало его безумию. Мама защищала нас, пока я не вырос и не взял это на себя. Нельзя было позволять ей нести это на себе. Она не была создана для этого.

Он смотрел на Гермиону нечитаемым взглядом. Она всегда знала, что у Малфоя не было выбора. Он стал таким же рабом обстоятельств, как и она, когда выбрала Гарри. Он выбрал мать. Теперь она чувствовала, что готова признать: у них и правда есть кое-что общее.

Оцепенелая безысходность. Они были двумя пятнами позора на полотне мирного послевоенного времени волшебников.

Она поднялась на носочки и обняла его. Это не было порывом — она действительно хотела. Возможно, это было благодарностью за его откровение, но, скорее всего, актом в духе: «Я с тобой, я понимаю». Таким же, какой она подарила Гарри, когда он готовился к схватке с Хвосторогой, или Рону, когда он чуть не потерял отца на пятом курсе.

Есть ли в жизни более долгожданные объятия?

Она почувствовала, как он замер, не двигаясь, но не отступила и зажмурилась. Возможно, это было слишком? Они были не в палате и не у неё дома. Они в общественном месте днем обнимаются после тяжелых откровений. Но ей показалось, будто что-то коснулось волос, хоть Малфой её и не обнял.

Гермиона решила, что это он: так было легче для её гордости. Она приняла это за ответный жест и насладилась им пару мгновений, прежде чем отстранилась и пошла дальше.

— Теперь твой вопрос, — спокойно сказал Малфой, разглядывая малыша, старательно крутящегося у калитки и изображающего из себя самолет, раздувая щеки.

— Чем ты занимался после суда? — ей даже не верилось, что она осмелилась задать этот вопрос, но отступать было поздно. К тому же, Малфой и правда был более раскован сегодня. Более откровенен. Это подкупало.

— Надеешься услышать увлекательную историю, согласно которой я занимался делами сомнительной нравственности?

— О, конечно. Потом приду и запишу всё по памяти. Буду перечитывать перед сном, — Гермиона закатила глаза. Ну конечно, он не стал бы отвечать так сразу. Вначале нужно было заработать очко в игре «смути Гермиону». Абсолютный победитель во всем.

— Хорошая девочка. Я бы мог показать наглядно, — его голос стал ниже, и она чуть не споткнулась, потому что внезапно удерживать под контролем свой опорно-двигательный аппарат стало в разы сложнее.

— Ты просто не хочешь отвечать, — пошла ва-банк Гермиона.

По сути, что она теряла? Ну закроется и завершит вечер. В любом случае, сегодня произошло столько необычных событий и разговоров, что едва ли она уснет, не перекручивая это в голове по сто раз.

Малфой замолчал и внезапно присел на скамейку у озера, которое находилось в отдалении от шума и грохота аттракционов. Гермиона села рядом, стараясь расслабиться. Хотя это было гораздо сложнее, чем она предполагала, учитывая, что она чувствовала жар его тела, парфюм и ей казалось, что она могла слышать стук его сердца. Или это так стучало её?

— Мама осталась в Европе, а я отправился в Тибет, — Малфой крутил в руках пластмассовую ложечку от мороженого.

— Тибет?! — для Гермионы это стало такой же неожиданностью, как если бы Рон пришел к ней и объявил о своей помолвке с Дином Томасом. Из всех мест, где Малфой мог найти себе забвение от военных кошмаров, он выбрал Тибет? Мерлин, ТИБЕТ?

Он кивнул.

— Я поехал туда, преследуя свою цель — изучить особые духовные практики, которые впоследствии могли бы пригодиться в целительстве. Конечно, любой врач в первую очередь хочет исцелить себя. Я тоже хотел. Я изучал особый уровень легилименции, позволяющий работать с травматичными воспоминаниями, — он говорил медленно и неохотно, словно это тревожило его.

Гермиона мгновенно подумала, что, возможно, поэтому они так часто говорят о войне. Быть может, они помогают друг другу преодолеть драматичные воспоминания? Она должна была знать точно.

— Поэтому ты говоришь со мной?

Малфой замер. Ничто, кроме потемневших глаз, не выдавало его напряжения, но он все же ответил:

— В какой-то степени. И это был твой последний вопрос, а у меня осталось еще два.

Она вряд ли могла рассчитывать на большее. Он и так был откровеннее, чем она ожидала.

— Есть ли что-то, что ты хотела бы забыть навсегда? — Малфой не смотрел на нее, но внимательно слушал. Его голос казался несколько отстраненным, словно он отвечал на этот же вопрос сам себе.

Вопрос памяти был таким важным для нее, даже болезненным, но, в отличие от предыдущих, именно этот она не задавала себе никогда.

Что бы ей хотелось забыть?

Перед глазами мелькнуло искореженное болью лицо Гарри после Турнира, на могиле родителей в Годриковой Впадине.

Замершее навсегда лицо Седрика Диггори.

«Это мой сын!» — страшный крик, полный отчаяния и ужаса, задрожал в её голове.

Сомкнутые губы Невилла при встрече с Беллатрисой Лестрейндж, его дрожащие руки.

Бледное лицо Рона, слушающего по заколдованному радио имена погибших.

Артур Уизли в инвалидной коляске.

Удивленное лицо Сириуса в Арке.

Безумное дыхание Беллатрисы.

О да, она бы многое хотела забыть. Но ведь это слабость, разве нет? Это бутафория. Неправда. Это будет не разум Гермионы Грейнджер. Не её память. И всё же…

— Я не знаю, Драко, — она заметила, что он словно дернулся, хотя, возможно, ей и показалось. — Все эти воспоминания давят, но…

Гермиона поежилась, словно ей стало холодно. На самом деле, она словно чувствовала ледяное дыхание пережитого кошмара за своей спиной. Её личные демоны, созданные из военной крови и взращённые её искалеченной плотью, шептали на ухо, что она в аду собственной памяти и ей не выбраться никогда. Волосы на затылке зашевелились, и она судорожно сглотнула.