Клара и тень

– Арт-шоки, дорогой братец, это интерактивные встречи, то есть представления с определенным временем показа, в которых по желанию могут участвовать хозяин картины или его друзья. Большинство арт-шоков связаны с сексом или с насилием, и они совершенно незаконны. Но не строй такую сальную рожу, братец, сегодня тебе так не подфартит: «Белая королева» – не арт-шок, а неинтерактивный перформанс. То бишь картина, которая через определенные промежутки времени что-то делает без прямого участия зрителей. В общем, ничего невиннее и представить нельзя, правда же, Эдит? – Бельгийка любезно хихикала и кивала.

Хорхе приготовился скучать. Он не подозревал, что его ожидало.

Сад был просторный, а от любопытных глаз его защищала очень высокая стена. Картина выставлялась на траве. Она представляла собой комнатку без потолка с тремя белыми стенами и шахматным плиточным полом. В дальней стене на уровне пола было видно прямоугольное отверстие, за которым поблескивала трава. Внутри комнатки стояли стол, стулья, лежали бутерброды, вода и висела вешалка, все белого цвета. На плиточном полу томно лежала девушка с пышными светлыми волосами, одетая в очень белое подвенечное платье. Ее лицо и руки сияли воздушной бледностью. Внезапно на глазах у Хорхе она встала на четвереньки, поползла к отверстию, просунула в него голову, шагнула назад, снова просунула голову. Результат был шокирующим, похожим на сюрреалистический фильм.

– Видите? – комментировала Эдит. – Она хочет вылезти через ту дыру, но не может, потому что мешает подвенечное платье…

– Метафора проста, – пояснил Педро. – Ей надоело жить под замком буржуазного брака.

Безуспешные старания просунуть кружева с фестонами. Отход назад. Новая попытка. Выгнутая талия, попка кверху, втиснутые в раму бедра. Глядя на нее, Хорхе страдал: он ощущал себя некоторым образом в подобной ситуации с Беатрис.

– Девушка понимает, – продолжала свои объяснения Эдит, – что должна снять платье, чтобы достичь цели… Вот смотрите: она снимает его и вешает на вешалку… Так сказать, побеждает свои предрассудки, обнажается и удирает… – Она поманила гостей за собой: – Идем на другую сторону сада, посмотрим продолжение.

Брату пришлось толкнуть его локтем в бок.

– Хорхе никогда раньше не видел живую картину-перформанс, – смеялся Педро.

– Красиво, да? – подмигнула Эдит.

Как во сне, он почувствовал, что идет в глубину сада, за комнаткой. Там было квадратное пространство, засыпанное влажным песком, которое тоже являлось частью картины. На песке лежала девушка. Она выглядела счастливой. Солнце вспыхивало крохотными блестками на ее теле, расписанном, как полотна Сёра. Хорхе (с раскрытым ртом) в жизни не видел такой совершенной наготы. Груди небольшие, но точно выступали на туловище с мягкими ступенями ребер. Изгиб живота подлинный, не результат напряжения мышц. Ему пришло в голову, что он мог бы обхватить ее талию пальцами. Ноги струили длину: когда лепишь такие ноги, легко ошибиться, но Хорхе в режиме медленной съемки прошелся по ним глазами радиолога и не обнаружил ни малейшего дефекта на всем протяжении мышечного асфальта. Даже ступни и кисти (всегда, увы, такие сложные задачи для художника и для генетики) были непогрешимы: длинные выверенные пальцы, толщина в меру, связки выдаются лишь настолько, чтобы было видно, что они живые. Его культурные архетипы, настроенные на красоту конца двадцатого – начала двадцать первого века, были единодушны: это шедевр.

Однако не только форма, но и движения, противоречивое выражение одновременно наивного и коварного лица, очертания суставов, работа мышц, которые в таких телах, как у Хорхе, спали всю жизнь, пока их не разбудят конвульсии агонии (если разбудят). Это было самое гармоничное целое, которое он когда-либо видел. Девушка переворачивалась с боку на бок, развалившись на песке. Потом поднялась и начала дикий танец – волосы превратились в бурю золотых слитков, крикнула, соорудила набедренную повязку из листьев шелковицы и надела ее на гибкую талию. Во время всех этих неистовых телодвижений кожа ее сочилась краской: очень светлым оттенком выжатого лимона, который его брат назвал гидроксилимонной кислотой. В воспаленном сознании Хорхе это слово обросло отзвуками священного танца. Пока он сходил в дом за напитками и быстро вернулся в сад, чтобы понаблюдать за продолжением, он бормотал себе под нос: «Гидроксилимон. Гидроксилимон». Ритм стал навязчивым.

Вечер подходил к концу. Действие картины длилось уже полтора часа. В заключение своей личной вакханалии девушка мастурбировала: медленно, настоятельно, лежа спиной на песке. Хорхе не показалось, что она играла.

– А потом, – рассказывала дальше Эдит на своем чужеземном музыкальном испанском, – после экстаза она начинает ощущать голод и жажду. Да и холод. И вспоминает, что еда, вода и одежда – внутри комнаты. Поэтому она снова пролезает в дыру, попадает в комнату, ест, пьет, снова надевает подвенечное платье и снова становится целомудренной воспитанной девушкой, какой была вначале. А после перерыва действие начинается сначала. Большая смысловая нагрузка, правда?

– Это типично для Вики Льедо, – почесывая бороду, подытожил Педро. – Полное освобождение женщины невозможно, пока мужчина не прекратит шантажировать ее мнимыми преимуществами государства благосостояния.

В тот вечер полотно должно было возвращаться в Мадрид на такси. Хорхе предложил его подвезти (к счастью, Педро предпочел уйти сам). В свитере и джинсах, с платком на шее, картина показалась ему не менее обворожительной, чем когда была нагой, растрепанной и потемневшей от пота и песка. Отсутствие бровей и блеск кожи казались притягательными. Она сказала ему, что «загрунтована». Тогда он услышал это слово впервые. «Грунтовать – значит готовить полотно для живописи», – пояснила она. По дороге, не отрывая рук от руля, он задал ей некоторые вопросы и получил некоторые ответы: ей двадцать три года (почти двадцать четыре), с шестнадцати лет она была моделью ГД-искусства. Хорхе понравились ее непринужденность, ум, жесты при разговоре, мягкий, но решительный тон. Она рассказывала фантастические вещи о своей работе. «Не думай, модели ГД-искусства – не актеры, они – произведения искусства и делают все, что придумывают для них художники, да, все, без всяких ограничений. Гипердраматизм потому так и называется, что заходит дальше, чем драматическое искусство. Тут нет никакого притворства. В ГД-искусстве все реально, включая секс, когда он есть в картинах, и жестокость». Что она чувствовала, занимаясь всем этим? Ну, то, что должна была чувствовать по замыслу художника, что он хотел, чтобы она чувствовала. В случае «Белой королевы» – клаустрофобию, полную свободу, неудобство и возвращение к клаустрофобии. «Невероятная профессия», – согласился он. «А ты чем занимаешься?» – спросила она. «А я – радиолог», – последовал ответ.

Потом начались свидания, прогулки, проведенные вместе ночи.

Если бы его попросили одним словом дать определение этой связи, он без колебаний ответил бы: «Странная и захватывающая».

Все в ней завораживало его. То, как она иногда красилась. Заморские эссенции, которыми иногда душилась. Роскошная элегантность одежды. Надменное спокойствие, когда она выставлялась обнаженной. Неприкрытая бисексуальность. Возмутительные упражнения, которые ей иногда приходилось выполнять, когда ее писали. И, несмотря на все это, ее невинность актрисы-дебютантки. В том, что касалось ее, противоречия были нормой. Он до пресыщения впитывал ее качества. А потом ему хотелось немного простоты. После подсматривания за совокуплениями бактерий Беатрис становилась простой. Почему, смыв с себя краску, не могла стать простой Клара? Откуда это жуткое ощущение фетишизма, будто спать с ней – все равно что целовать роскошную туфлю?

В последнее время он провоцировал ее на ссоры: таким образом он получал простоту. «Все пары ссорятся. Мы тоже. Вывод: мы такие же, как все пары». Изъяна в логике этого рассуждения не находилось. Последняя схватка произошла на Кларин день рождения, 16 апреля. Они пошли ужинать в какой-то новый ресторан (канделябры, аккордеоны и блюда, названия которых можно произнести только чрезвычайно гибким языком). Хорхе закрывает глаза и видит ее такой, какой она была в тот вечер: кожаное платье от Лакруа и бархотка с автографом дизайнера на серебряном кольце. Все это, и только это, никакого нижнего белья, потому что по утрам она выставлялась обнаженной в картине Жауме Оресте. Взгляд Хорхе бегал от кольца до края сжатой декольте груди. Груди дышали, как белые киты, кольцо качалось, как иллюминатор корабля. Естественно, он был возбужден (встречаясь с ней, он всегда был возбужден), но, кроме того, он испытывал желание разрушить эту пышную гармонию. Это было похоже на искушение, которое толкает ребенка разбить самую дорогую тарелку в доме. Он начал издалека, не раскрывая истинных намерений, воспользовавшись переменой темы в разговоре: