Клара и тень

– Если хочешь, я могу раздеться, – предложила она (даже голос звучал по-другому: какой-то стеклянный отзвук?). – Но предупреждаю: там все такое же.

Хорхе осторожно подошел поближе. Губы на лице существа изогнулись кверху.

– Знаешь, я не кусаюсь. И это не заразно.

Она стояла в позе хорошей девочки, сложив руки за спиной. Одежда – топ до середины живота с перекрещенными бретельками и подчеркнутая мятыми складками мини-юбка – казалась нормальной молодежной одеждой. «Но это стеганая ткань, – объяснила она, – которую используют для перевозки полотен». На ногах у нее были закрытые пирожком сандалии на низком ходу.

– Что с тобой сделали?

– Загрунтовали.

– Загрунтовали?

– Ага.

Хорхе знал этот термин, как и она знала, что такое эндоскопия или АКТ. Первым делом ты перенимаешь словечки своей пары, а иногда только этим дело и ограничивается. Однако небольшая разница была: когда он слышал от нее слова «гипердраматическое», «грунтовать» или «покой», то морщился. Он понимал, что это не совсем честно с его стороны, но, увы и ах, неизбежно. Кларина профессия не укладывалась у него в голове. Да, профессия Беатрис, его бывшей жены, оставляла его совершенно равнодушным (спаривание бактерий, прости господи), а профессии его сестры Аравии (дизайн интерьеров) и уж тем более его брата Педро (критик-искусствовед) казались ему эксцентричными, но биология, дизайн или искусствоведение – это еще можно понять. А вот осмысление работы картиной – это выше всех его умственных способностей.

– Прости, но, если я не ошибаюсь, тебя и раньше грунтовали, по крайней мере так ты мне говорила, но не…

– Так – никогда, Хорхе, так – никогда. Перед тобой – работа профессионалов. Меня грунтовали в «F&W», в лучшей мастерской. Если б я только рассказала тебе все, что они сделали…

– Даже глаза…

– Да, радужная оболочка, конъюнктива и сетчатка. И полностью все тело, включая отверстия и углу… ааааааамммммммм… бления, – закончила она и высунула язык.

Трепещущая тычинка между губами. Хорхе видел орхидеи с органами размножения такого цвета. Но не только язык – все нёбо. «Оно линяет?» – молнией вспыхнул в нем мужской эгоизм. Ей ужасно нравилось вызывать в нем такое изумление.

– Не бойся, грунтовка не бывает постоянной. Под ней я такая же, как раньше. Но ты не видел еще самого классного.

Что еще ему нужно видеть? Он моргнул и подошел поближе.

– Дело не в коже, а в том, что на мне висит, – подсказала Клара.

Тогда он заметил. На груди картонка, свисающая на черной нитке с шеи. И вторая такая же на правом запястье, а третья на правой щиколотке. Апельсиново-желтый цвет, ярко-желтый, желтый, как у китайского императора. Она когда-то говорила ему, что такого цвета, именно такого цвета были этикетки…

– Ага. – Клара победоносно засияла, увидев, что он наконец понял. – Меня нанял Фонд ван Тисха!

На чемодане, размышлял Хорхе, тоже есть этикетки той авиакомпании, которая его перевозит, но, в конце концов, это чемодан и это никого не удивляет. А поди знай, что подумают люди, глядя на девушку в жемчужно-белом топе и юбке, с как будто пластмассовыми, кукольными волосами и кожей, без ресниц и без бровей, почти без черт лица, но тем не менее привлекательную, да, даже более того, по какой-то нездоровой и необъяснимой причине особенно привлекательную, с тремя этикетками, висящими на теле. Японский манекен последней модели? Персонал для развлечения пассажиров во время межконтинентальных рейсов? На взгляд Хорхе – все, что угодно. Динь-Динь без стрекозиных крылышек, феерическое создание, только что сошедшее из-под кисти одного из тех английских романтиков, которые так не нравились Педро, и одетое в летнюю одежду.

– Да не бойся, – успокоила его она. – Никто меня не увидит. Меня привезли в Барахас в бронированном фургоне, но мы прошли не через зону пассажиров, а через отделение перевозок хрупких грузов, так всегда делают с грунтованными полотнами, которые перевозят в другую страну. – В ее глазах сверкали желтые искорки. – Этой комнатой пользуется только художественный материал, который перевозит «КЛМ». Я должна тут сидеть, пока меня не позовут в самолет, который доставит меня в Голландию.

В комнате не было особых удобств: только одна желтая скамья (где она сидела до прихода Хорхе) и узкая полка типа барной стойки вдоль одной из стен. Они решили примоститься на стойке.

– Тебя будет писать?.. – словно во сне пробормотал Хорхе, не решаясь произнести золотое имя. – Тебя будет писать ван…

Оправлявшая вырез топа Клара быстро протянула руку и приложила желтоватый палец к его губам поверх серых усов. На Хорхе пахнуло химикатами.

– Не говори. Ты все сглазишь, если скажешь. Я еще точно не знаю. Кроме того, не забывай, что в Фонде есть несколько художников. Может, это будет Рэйбек, Стейн, Мавалаки…

– Но… коллекция «Рембрандт»…

– Да, да! Эта коллекция его, и еще есть время, чтобы я стала одной из ее картин! Только, пожалуйста, не говори это вслух! Я так счастлива тем, что происходит, – я не хочу думать ни о чем больше!..

Они переглянулись. Клара сияла под флюоресцентными лампами. Хорхе чувствовал себя серовато. У него не было ничего общего с этой инопланетной фигуркой, полузаконченной фарфоровой статуэткой (боже, при взгляде на нее у него была прямо оскомина на глазах, этот желтый цвет царапал глаз, как скользящий по натертой воском поверхности ноготь; как бы ему хотелось добавить ей недостающий слой телесного розового цвета). Он понимал ее восторг, но дальше дело не шло. Кто мог его в этом упрекнуть? Он радиолог, ему уже сорок пять, волосы поседели и блестят, как вата, разложенная на новогодней елке вместо снега, но это – всего лишь одно из двух блестящих исключений в его бытии. К примеру, усы у него серые. А пять лет неудавшегося брака с биологом Беатрис Марко убедили его в том, что жизнь его сияет не больше, чем усы. Вторым блестящим исключением была Клара. Он познакомился с ней год назад, весной, в день, когда, казалось, солнце задалось целью окрасить все в желтый цвет. Брат Педро пригласил его на прием в доме у коллекционера, обосновавшейся в Мадриде бельгийки по имени Эдит, которая хотела продемонстрировать миру свое новое приобретение: «Белую королеву», последнюю работу Виктории Льедо. В то время Хорхе был совершенно заморочен разводными делами. Работы у него хватало (его кабинет радиологической диагностики довольно удовлетворительно осаждали пациенты), но он был так же одинок, как шахматный король проигрывающего войска. Он и думать не мог, что знакомство с «Белой королевой» изменит его жизнь. Безошибочное шестое чувство («Ты унаследовал его от отца», – повторяла мать) заставило его принять это роковое приглашение, которое брат придумал, просто чтобы его развлечь.

Закутанная в туники и духи Эдит Как-там-ее-веке провела их по своей хижине в Ла-Моралеха, показывая всю свою коллекцию гипердраматических картин: окрашенные неподвижные мужчины и женщины, расставленные в гостиной, в библиотеке и на террасе. «Какого черта они здесь торчат? – недоумевал Хорхе, погружаясь в усталую красоту их лиц. – О чем они думают, когда мы на них смотрим?»

Они пошли к саду, где стояла картина Вики Льедо.

– Это аутсайд-перформанс, – пояснила Эдит и обернулась к Педро: – Здесь вы их называете наружными перформансами, да?

– Это что такое? – спросил Хорхе.

– Это ГД-картины, в которых фигуры двигаются и выполняют задуманные художником действия, – поучительно ответил Педро. – Их называют наружными, потому что они выставляются под открытым небом, а перформансами – потому что действия начинаются через определенные промежутки времени и повторяются в замкнутом цикле, который никак не связан с присутствием публики. Если бы показ проходил как в других представлениях и зрителям нужно было бы собираться в определенное время, чтобы их увидеть, тогда это были бы встречи.

– Выходит, это как арт-шок?

Эдит и Педро снисходительно переглянулись.