Страница 40 из 48
– Вполне.
– В принципе это не слишком отличается от того, что происходит между людьми, – продолжал он. – Секс не сводится ведь к простым ощущениям. Это союз, соединение энергии двух жизней. Взрывоопасное соединение. Это процесс сотворения жизни. Сотворения новой души. Поразмыслите над этим хорошенько. Вряд ли можно найти энергию опаснее и капризнее, чем эта.
Я кивнул, хмурясь.
– Так вот, любовь – другая форма энергии… впрочем, этим вас не удивить. В конце концов, магия питается в первую очередь эмоциями. Так что когда два человека соединяются, когда они, забыв себя, любят друг друга, это меняет их обоих. Это остается в энергии жизни каждого из них – даже когда они расстаются.
– И что же?
– А то, что для нас это смертельно. Мы можем внушать страсть, похоть, но это всего лишь жалкая тень любви. Иллюзия. Опасная эта штука – любовь. – Он тряхнул головой. – Не забывайте, дружище, любовь убила динозавров.
– Как-то я был уверен, Томас, что динозавров погубил метеорит.
Он пожал плечами:
– Нынче в научных кругах популярна теория, что падение метеорита привело к вымиранию только крупных видов. Но, кроме них, было ведь полно всяких мелких рептилий – размером плюс-минус с тогдашних млекопитающих. По логике вещей, рептилии должны были бы восстановить свои позиции в животном мире, но этого не случилось, потому что млекопитающие способны испытывать любовь. Они способны на всепоглощающую, даже иррациональную преданность спутнику и потомству. Это помогло им выжить. А ящерицам этого не дано. Падение метеорита дало млекопитающим шанс, однако изменила историю именно любовь.
– Но какое, черт подери, это имеет отношение к ожогам Инари?
– Вы что, не слушали? Любовь – это изначальная энергия. Реальное соприкосновение с этой энергией ранит нас. Обжигает. Мы не можем кормиться энергией, которой коснулась любовь. К тому же это понижает нашу способность внушать похоть. Даже атрибуты любви между двумя людьми могут быть опасны для нас. У Лары, например, круглый шрам на левой ладони – это она неосторожно чужое обручальное кольцо подобрала. Моя кузина Мэдлин взяла в руки розу, которую кто-то подарил своей возлюбленной, и шипы отравили ее так сильно, что она неделю провалялась в постели. Так вот, в последний раз, когда вы были с кем-то, – это была Сьюзен. Вы с ней любите друг друга. Ее забота, ее любовь до сих пор с вами и продолжают защищать вас.
– Если так, почему мне приходится поправлять штаны всякий раз, когда мимо проходит Лара?
Томас пожал плечами:
– Вы нормальный человек. Она хороша собой, да и вы не избалованы женской лаской. Но поверьте мне, Гарри, никто из Белой Коллегии не сможет больше полностью завладеть вашими чувствами или кормиться вами.
Я нахмурился:
– Но это было год назад.
– Если с тех пор у вас не было никого, значит след от этого все еще самый сильный.
– Как, интересно, вы определяете, любовь это или нет?
– Проще простого, Гарри. Я сразу узнаю ее, когда вижу.
– И на что она похожа?
– Вы можете владеть хоть всем миром, но, если у вас нет любви, проку от всего этого никакого, – с готовностью ответил он. – «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. <…> А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь…»
– «…Но любовь из них больше», – договорил я. – Это из Библии.
– Первое послание к коринфянам, глава тринадцатая, – кивнул Томас. – Отец заставлял нас всех запомнить эти строки. Это примерно то же самое, когда родители наклеивают яркие зеленые стикеры с гадкой мордой на ядовитые моющие средства под раковиной.
«Что ж, не лишено смысла», – решил я.
– Так о чем вы хотели со мной поговорить?
Томас отворил дверь в дальнем углу библиотеки и пропустил меня в длинную тихую комнату, щелкнув предварительно выключателем. Пол устилал мягкий серый ковер. Стены тоже были серыми. Редкие плафоны под потолком освещали ряд портретов, развешанных с равными интервалами по трем стенам.
– Вы и вправду здесь. Я и подумать не мог, чтобы вы оказались в одном из наших домов – даже в этом, недалеко от Чикаго. И я хочу, чтобы вы увидели кое-что, – негромко добавил он.
Я повернулся к ближней стене:
– Что именно?
– Портреты, – сказал Томас. – Отец всегда пишет портрет женщины, которая родила ему ребенка. Посмотрите их.
– Что я должен увидеть?
– Просто посмотрите.
Я нахмурился, но послушно двинулся вдоль стены, обходя комнату по часовой стрелке. Художником Рейт был настоящим, без дураков. Первый портрет представлял высокую женщину средиземноморского типа; судя по одежде, она жила веке в шестнадцатом или семнадцатом. Золотая табличка на раме гласила: «ЭМИЛИЯ АЛЕКСАНДРИЯ САЛАЗАР». Я перешел к следующему портрету, потом к следующему. Для того, чью основу жизни составляет кормежка на людях посредством секса, Рейт отличался относительной сдержанностью в том, что касается заведения потомства. Сколько я ни смотрел, я не нашел и двух портретов, разница во времени написания которых составляла бы меньше двух десятков лет. Зато портреты могли бы служить хорошим пособием по истории моды вплоть до наших дней.
С предпоследнего полотна на меня смотрела женщина с темными волосами, темными глазами и резкими чертами лица. Пожалуй, я не назвал бы ее безупречной красавицей, и все же ей нельзя было отказать в привлекательности – шокирующей, интригующей. Она сидела на каменной скамье – в длинной темной юбке и темно-алой рубашке. Голова чуть надменно склонена набок, губы изогнуты в ироничной улыбке, руки раскинуты и непринужденно лежат на спинке скамьи, словно намекая, что все вокруг принадлежит ей…
Сердце мое вдруг дернулось и забилось чаще. Очень часто! Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы прочитать надпись на золотой табличке:
МАРГАРЕТ ГВЕНДОЛИН ЛЕФЭЙ
Я узнал ее. У меня сохранилась всего одна ее фотография, но я узнал ее.
– Моя мать, – прошептал я.
Томас покачал головой. Он просунул пальцы за ворот водолазки и вытянул оттуда серебряную цепочку. Снял ее с шеи, протянул мне, и я увидел, что на ней висит пентаграмма – почти такая же, как моя.
Да нет, не почти: точно такая же!
– Не ваша, Гарри, – негромко, непривычно серьезно произнес Томас.
Я тупо смотрел на него.
– Наша мать, – сказал он.
Глава 21
Я все смотрел на него; сердце мое ныло от потрясения, а поле зрения сузилось, превратившись в серый туннель, в дальнем конце которого виднелся Томас. В комнате воцарилась тишина.
– Врете, – произнес я.
– Нет.
– Наверняка врете.
– Зачем? – спросил он.
– Затем, что это ваше основное занятие, Томас. Вы врете. Манипулируете людьми и врете.
– В этом случае не вру.
– Еще как врете! И мне некогда возиться со всей этой ерундой.
Я сделал шаг к двери.
Томас заступил мне дорогу:
– Гарри, не можете же вы отмахнуться от этого.
– Посторонитесь.
– Но мы…
Глаза мне заволокло багровой пеленой от злости, и я ударил его в лицо – второй раз за последние шесть или семь часов. Он полетел на пол, взмахнул ногой и сделал мне подсечку. Я тоже грянулся об пол, и Томас навалился на меня сверху, пытаясь заломить мне руку за спину. Я подобрал ногу под себя и впился зубами в его руку, которую он захлестнул вокруг моей шеи. Я оттолкнул его так, что он с силой ударился о стену, и мы расцепились. Томас поднялся на ноги, угрюмо косясь на укушенную руку. Я, задыхаясь, привалился к стене.
– Это правда, – сказал он. После этой короткой потасовки он выдохся намного меньше моего. – Клянусь.