Хореограф

– Слушай, откуда такое имя – Марин? Это – сценическое?

Дипломат! Хореограф усмехнулся. Ему определенно нравился этот малый! Простил собеседнику намеренную бестактность, сам разрядил ситуацию.

– Мне сказали, что я с этим именем родился, – охотно подхватил он тему. – Одна из версий такова: мама зачала меня посреди моря. Средиземного. На борту белоснежного лайнера. Не то от албанского, не то от македонского контрабандиста. Его арестовала в ближайшем порту итальянская полиция. Мама вернулась домой, через положенный срок родила меня и назвала Марином – в память об обстоятельствах. А может, это просто одно из семейных преданий.

– А отец? Ты рос без отца?

– Когда мне было три года, мама вышла замуж. И у меня появился отец. Это было большим облегчением и радостью.

Он помолчал, а затем удивил собеседника неожиданной ремаркой:

– Есть и другая версия моего происхождения. Но я придерживаюсь этой.

– Что значит – придерживаешься?

– Другая версия похожа на триллер и приходит ко мне во сне. Когда-нибудь расскажу. Если будет случай.

Парень не настаивал. Его мысли были заняты другим.

– Ты нашел отца в три года, а я потерял.

– Он умер?

– Нет, он нас бросил. Помню, мы с мамой и сестрой часто таскались на почту. Я почему-то думал, что должна прийти посылка с подарками от папы. И только спустя много лет понял, что мама тогда всё ждала алименты. Как он мог нас бросить? Мы что – вещи?

Ах ты, боже мой… Он хочет, чтобы его пожалели? Но у Залевского давно атрофировалась железа, вырабатывающая обезболивающий секрет. Просто за невостребованностью.

– А твой отчим не обижал тебя?

– Нет, что ты! – удивился Марин. – Он очень любил маму и меня. И всегда поддерживал. Он был математиком, никогда не выгонял меня из кабинета, в котором репетиторствовал. Я пробирался туда втихаря и слушал необыкновенные слова. В детстве мне нравилось оставаться с ним, когда мама уезжала на гастроли – она была балериной, сейчас уже преподает. Мама часто брала меня с собой в театр. Я помню, за кулисами от полноты чувств целовал и обнимал всех балетных тётенек. А отец много читал мне. Мы обсуждали книги. Он формировал мою библиотеку, сильно повлиял на мои музыкальные вкусы, привил интерес к классике, к опере. Он знал наизусть множество стихов, читал мне вечерами нараспев. В те времена вернулись на книжные полки из небытия многие поэты, пусть и посмертно. Их стихи стали фетишем интеллигенции.

– Мне кажется, посмертные почести – подлость и ёбаный стыд.

Залевский попытался осмыслить услышанное, решил, что парень говорит о чем-то своем, чему он нашел еще одно подтверждение. Наверное, опасался не получить сполна при жизни.

– Возможно. Но хорошо ведь, что люди не просто почести им воздают, а стихи их читают. Я сам много наизусть знаю. Благодаря отцу…

Залевский оборвал свой панегирик, заметив, что мальчишка помрачнел. Его развеселое настроение улетучилось, и он скатывался куда-то в свои тяжелые мысли и горестные воспоминания. Ого, а пациент – нестабилен!

– Послушай, ты в самом деле думаешь, что, если бы рядом был отец, твоя жизнь повернулась бы по-другому? Сложилась бы лучше?

– Нет. Но, я думаю, он уберег бы меня… – парень замолчал.

Что там у него в анамнезе? Мальчишеские секреты? Чуть не проболтался, усмехнулся Залевский. Не доверяет ему. Ничего, он его приручит. Пока нельзя давить, нельзя лезть в душу. Главное – приманить. Чтобы был рядом. Чтобы он, Марин, слышал его голос.

– Не думай об этом. Всё так, как есть.

– Так что за тема? – напомнил собеседник.

– Рано еще. Вызреть должно. Но чем бы это ни было в смысле сюжета, я хочу, чтобы ты пел в моем спектакле. Фактически, это будет главная роль.

– Главная роль? В балете? – мальчишка был взволнован.

– Подожди, я не готов сейчас обсуждать. Это пока на уровне ощущений. Что-то о природе человека. О его потребности быть собой.

– Да, это актуально, как никогда, – усмехнулся юный собеседник. И Марин замер от неожиданности и предвкушения. – Кстати, может, взять «Пер Гюнт»? – осенило Залевского.

Мальчишка смотрел на него удивленно.

– Я не понял: что значит «взять «Пер Гюнт»? У него же автор есть. Он что-то свое вложил… При чем тут ты? Или я?

– Видишь ли, – объяснил хореограф, – я беру за основу известный материал, но в постановку вкладываю свое. Так легче удивить зрителя. Люди идут на знакомое, а я им преподношу совершенно другое прочтение! Прием такой, понимаешь?

– Постой, а разве какой-нибудь собственной истории у тебя нет? Ты что, просто движения сочиняешь?

Залевский задохнулся от такого простодушного и немыслимого допущения! Так его еще никто не оскорблял. Он ведь даже не понял, что сказал, этот паршивец!

Но тут вернулись барышни, продолжая язвительно-шутливую пикировку (слегка на публику, напоказ), в которой Залевскому не все было понятно – очевидно, какие-то «внутрячки» – и хореограф представил (внезапно не без удовольствия), что эта милая компания на данном жизненном этапе – его круг.

– Ну что, старухи, домой догребете? – дружелюбно осведомился мальчишка. – Взглянул на Марина и отругал себя: – фу, грубятина!

Марин был несколько удивлен и его резко меняющейся риторикой, и намерением отправить не совсем трезвых подруг ночью пешком по домам. Он хотел сказать, что сам вызовет девушкам такси и оплатит их поездку – ему не терпелось остаться с парнем наедине: всмотреться, вслушаться. Но они потащили Залевского куда-то за собой, сквозь ночной мегаполис, непрерывным гулом заглушавший их голоса, подгоняемые мальчишкой – «я сейчас обоссусь», и вскоре оказались в большой, хорошо устроенной квартире, которую, очевидно, снимали вскладчину. Усадили гостя в кухне, и пока парень извлекал из холодильника остатки их беспорядочных трапез, консерваторки ринулись в покои устранять привычный будничный кавардак.

Для Залевского стало полной неожиданностью, что все они жили вместе. Он теперь понимал подмеченные странности и противоречия в поведении мальчишки: немного манерный, вдруг – глазки, гримаски, вдруг – шажочки, сладковатый привкус внезапной радости, как будто неискренней, напускной. Момент – и взрослый ироничный взгляд. И совершенно отрезвляющий собеседника низкий голос и властный жест. Он, очевидно, всегда был окружен сонмом барышень, вертлявых и жеманных. Что он с ними делал? Дружил в женском понимании? Или использовал для своих мужских надобностей? Хореограф заметил, как они млели в его присутствии, несмотря на его грубоватые шуточки. И как нежно опекали при этом. Как будто старались сберечь его для чего-то грядущего, непростого. Когда он останется совсем один.

Мальчишка, по всей видимости, упрощал отношения с подругами, потому что жить на одной территории, в близком каждодневном контакте, и при этом разводить политес он, должно быть, находил излишне обременительным. В ходу была дружеская бесцеремонность и шутки на грани фола. И все в этом доме крутилось, конечно же, вокруг него. Эти потоки и завихрения то затягивали Марина в воронку отношений, то выбрасывали на мелководье внезапно свернутой темы. Что-то странное витало в этих стенах. Болтали возбужденно, пили, ели вчерашние роллы из пластиковой коробки, хрустели чипсами. Руки порхали над столом, словно птицы, выклевывающие куски из брошенной булки.

– Они были совершенно дикими! Помойными и блохастыми! – делал страшные глаза мальчишка. – Я их одомашниваю!

– Неправда! Я была домашняя! А ты меня испортил! – бросала обвинения Варя.

– Я тебя улучшил, дура! И не пырься на чипсы! Ты жирная! У тебя диета! Ты же после полуночи не ешь! – С деланым возмущением жаловался Залевскому: – Они у меня хавчик отжимают, прикинь! Поэтому я такой худющий! Иди отсюда, жиробас! – смеялся и выпихивал подружку. – Сидит тут, хомячит!

– Сделай мне больно! Ущипни до синяков! – подалась к нему Варя пышной грудью, ничуть не обидевшись.

Мальчишка деловито осмотрел фронт работ и посетовал:

– Не могу – у меня пальцы в еде.