Хореограф

Нет-нет, конечно же, это фальцет, был уверен Залевский. И да – он интонирует в фальцете! Фальцет в восприятии хореографа был чем-то сродни обману, «фальшивым», ненастоящим голосом, специально выработанным для того, чтобы удивлять и морочить слушателя, интриговать! Хитрым маневром, предназначенным отключать сознание и включать что-то другое, подкорковое – инстинкты. Поэтому Марин и не помнил, как его вынесло к сцене. Поэтому и хотят все докопаться, понять, что с ними сейчас сделали, понять, как: обертонами ли, интонированием, рабочими-не рабочими октавами… Расслабьтесь! Просто ему так надо, вы не виноваты.

Человек выбрался из шкур, в крайнем раздражении счистил с пальто налипший бараний ворс и вышел с разочарованным выражением лица. Черт, надо, наконец, выяснить у охраны, кто это. Ему совершенно не с кем поговорить о парне!

И вдруг по легкой хромоте он узнал человека: однажды Залевского привезли к нему в гости – в старый «немецкий» дом с дощатыми полами, широким подъездом, пропахшим бездомными кошками. Квартира – жилье и мастерская одновременно: вдоль стен – струганые стеллажи с картонами, гипсовыми головами и инструментами. Представили поэтом и художником. Поэт (породистый профиль на фоне окна, ясные глаза, тихий голос) чистил морковку и варил на древней электроплитке с открытой спиралью куриный бульон. Чувствуя свою неуместность, излишнюю нарядность и несвоевременность, Марин от неловкости попросил его почитать что-нибудь и тут же устыдился своей просьбы. Но человек с морковкой, не смутившись, стал читать свои стихи – не наизусть, а из потрепанного дешевого блокнота. И стихи оказались на диво хороши, другие, невозможные, как будто до него в мире не было поэтов. И поэт был застенчив (при своих беззастенчивых стихах), но воодушевлен просьбой. Впечатленный хореограф, вероятно, предложил тогда поэту приходить к нему запросто. И тот приходил. И, наверное, чего-то ждал.

– Постой! – закричал Залевский, – я хочу еще кое-что выяснить о нем!

– Только не у меня. Черт, я так и знал, что ты рано или поздно нарвешься на него!

Откуда он знает мальчишку? И как странно: этот человек думал о каждом из них и об их возможной встрече. Кто-то думает о Залевском как о человеке и о его жизни вне сцены! Что-то вертит в своей голове. Быть может, он даже написал стихи о Марине? В каком ключе?

Поэт ушел, оставив Марина в тревоге и недоумении. Что кроется за этим «нарвешься»? Их встреча таит в себе опасность? Господи, да что ему может угрожать?

В тот день расстроенный Алтухер скорбно известил Залевского о провальных продажах ближайших гастролей в каком-то восточно-европейском захолустье, рабочие сцены потребовали прибавки к жалованию, и подала заявление об уходе прима, так и не сознавшись, кто ее переманил. Прошел слух, что она собирается батрачить на американском круизном лайнере – там артистам прилично платят. Да. А тут – неприлично.

Вечером хореограф имел продолжительный и печальный разговор с меценатом относительно таявшего финансирования, и, покинув театр, решил вознаградить себя за все пережитое. Он набрал номер, записанный на флаере. Мальчишка ответил, но голос его долетал сквозь сильный фоновый шум.

– Алло! Ты говорить можешь? – закричал Залевский.

– Да, с двух лет, – беспечно обронил абонент.

После секундной заминки Марин засмеялся.

– Ты где? Ты занят?

– В каком-то смысле. Мы висим в «Монокле».

Залевский не знал, радоваться или огорчаться: это было одно из мало известных широкой публике заведений столицы, овеянное флером греховности. Как он туда попал? Что он там делает? Просто развлекается? Но ему даже спиртное не продадут. Ищет спонсора, как все эти мальчики, мечтающие о славе? Или «торгует лицом» в надежде получить приглашение поработать? Наверное, их встреча будет выглядеть со стороны, как минимум, подозрительной и породит слухи. Там любят сплетни, живут сплетнями, без конца перемывают друг другу кости. Действительно, что может связывать этих двоих, кроме сексуального влечения? И тем обидней и опасней будут эти слухи, чем правдивей их основания, витающие почти зримо. А ведь не исключено, что парень – самый обыкновенный, и Марин – единственный адепт этой веры или ереси, которую сам создал и готов был в нее впасть. Голос? Он слушал тишину. Трубка умерла. И нет никакого голоса. Просто села батарея. И эта пустота вдруг сделалась невыносимой, и кто-то жалкий внутри затосковал, заскулил, потребовал немедленно выпить.

– Черт!

Он махнул рукой проезжавшему такси, зачерпнул ботинком грязной каши подтаявшего снега у бордюра, уселся, кляня про себя всех скопом таксистов – человеконенавистников. Ехал по вечерней Москве, щурясь от бивших в глаза огней, и думал о том, что не надо торопиться. Следует все же присмотреться, прислушаться. Кто он, этот странный человек, чья внешность показалась ему столь обманчивой?

4

Картина не имела ничего общего с ожиданиями. Мальчишка сидел за столиком в центре зала, весь на виду, облепленный роскошными длинноногими девами, одну из которых он крепко прижимал к себе. Именно так: рука его не лежала безвольно, а держала женщину. И то, как это выглядело, совершенно исключало вольные трактовки их отношений. От цепкого профессионального взгляда хореографа не укрылась внутренняя сосредоточенность девушки на этой его руке, она чувствовала ее – позвонками, лопатками, всей кожей, всеми сочленениями – и не могла совладать с собой, оттого смех и голос ее звучали несколько ненатурально, вопреки происходящим в ней процессам, которые она желала скрыть. Вот так дела! Впрочем, странно было бы рассчитывать, что пацан при таких гормональных бурях постится. Барышни были как на подбор: калиброванные кобылицы, сложенные в соблазнительные формы, с пышными молодыми гривами и лучистыми глазами, чуть взрослее его. Малец дурачился, а его подружки смеялись и как бы невзначай касались его… Просто рук оторвать от него не могли, черт возьми! Откуда такой роскошный гарем? Залевский был задет.

На секунду он представил, что мальчонка сейчас начнет изображать перед подружками «звезду», которую почтил своим вниманием известный деятель искусства. Залевский терпеть не мог быдловатых юношей с гонором. Молодые, преисполненные собственной значимости, ведут себя как полные придурки. И первое, что делал хореограф, если взятый в труппу артист позволял себе нечто подобное, – нещадно ломал. Но парень поднялся ему навстречу, смотрел на Марина с неподдельным интересом, искренней радостью и, если уж быть честным, с легкой чертовщиной в глазах.

Завершив процедуру знакомства с барышнями, как оказалось, консерваторками, Залевский сел спиной к прочей публике, чтоб не светить медийным лицом, и заказал для всех спиртное. Неожиданно почувствовал себя своим в этой милой компании: предложил обращаться к себе на «ты», не скупился на комплименты, смешил недавними гастрольными курьезами, позволил себе парочку непристойных анекдотов – в общем, совершал давно не свойственные ему маневры. И всем отчего-то было легко и весело.

– Какой у тебя розарий, однако! – Марин беззастенчиво обшаривал взглядом девичьи изгибы и выпуклости, рвущиеся наружу из подчеркнуто тесных одежд.

– Эй-эй, полегче! Это мои девушки! – для порядка возмутился парень.

– Все? И что ты с ними делаешь? – засмеялся хореограф.

– Видишь, я из них блондинок понаделал! – похвастался мальчишка.

Хореограф ни на миг не усомнился, что подружки готовы исполнять его волю, потворствовать его желаниям, потакать его вкусам. Он и сам ощущал легкую взвинченность и отдавал себе отчет, что она обусловлена не алкоголем, а присутствием рядом этого странного человека, модуляциями его голоса, исходящими от него токами.

Как только консерваторки удалились по своим дамским делам, Залевский спросил:

– Ты ждал мой звонок?

Вопрос застал парня врасплох, был неудобным и вогнал его в краску. Ждал, обрадовался Марин. Еще как ждал! Не хочет признаваться. Он и рассчитывал поставить собеседника в некомфортную ситуацию, проверить спонтанную реакцию, посмотреть на эмоции другого рода, а не те, в которых он купался на сцене. То был миг его триумфа, сам Залевский стоял у его ног и просил автограф! Ну, что ж, он вполне насладился желанным зрелищем – драгоценным, как все настоящее. Улыбался снисходительно и даже потянулся то ли потрепать парня по щеке, то ли погладить по голове, то ли похлопать по плечу. Но тот, как бы случайно, отстранился, и, чтобы его желание избежать панибратства не выглядело слишком демонстративным, переключил Залевского: