Владимир Ост

Вова попробовал представить себе, как, собственно, можно хоронить людей в этих бетонных ямах. Выходило, что гробы придется опускать на воду, и они там будут плавать, как его игрушечные лодки в ванной. Впрочем, об этом Вова долго не думал, решив, что так, наверно, надо; взрослым виднее, как правильно устраивать могилы.

И он побрел через кладбище назад, на этот раз оглядывая все вокруг более внимательно.

На слегка сдвинутой крышке одного из гробов Вова увидел несколько монет. Это была настоящая удача! Он с азартом собрал деньги и принялся пересчитывать их. Сумма, по мнению Вовы, набралась приличная – девяносто пять мунгов, почти тугрик. Некоторые из монет имели аккуратно высверленные дырочки посредине, чтобы держать на шнурке, потому что у многих монголов не было кошельков. Он с радостью спрятал добычу в карман брюк и даже рассмеялся вслух, лихорадочно соображая, на шоколадку какого размера в военторге хватит этих денег.

Довольный, он невзначай снова взглянул на гроб. В широкой щели под сдвинутой крышкой можно было увидеть голые кости предплечья и кисти руки. Вова осмотрелся по сторонам и, убедившись, что степь вокруг по-прежнему пуста, сдвинул крышку еще немного. Затем еще. Затем еще, и тогда крышка окончательно сползла и завалилась набок.

Теперь скелет стал виден полностью. Череп, да и все кости, лишь кое-где покрытые ветхими кусочками сгнившей одежды, были совершенно чистыми, и только грудная клетка оказалась наполненной чем-то, напоминавшим по цвету и по фактуре вату – это было похоже на кокон огромной бабочки. Получалось, что под ребрами еще оставалась не вполне истлевшая плоть.

Пытаясь лучше рассмотреть череп, Вова чуть наклонился над гробом и увидел на дне его еще несколько монет. Он догадался, что их, скорее всего, положили родственники скончавшегося, чтобы умершему было хорошо на том свете. Вова не верил в загробную жизнь. Его родители были атеистами, да и учителя в школе, если об этом заходила речь, тоже с уверенностью говорили: ни загробного мира, ни богов, ни чертей нет. Верить в такую чушь, наставляли взрослые, могут только темные, глупые люди.

При виде свидетельства монгольского суеверия, Вова хмыкнул с чувством превосходства. Ему очень хотелось взять себе лежащие на дне гроба мунги (раз уж скелету они не нужны), однако тут он подумал, что родственники умершего, придя на обворованную могилу, пожалуй, расстроятся. Вове стало жаль этих неизвестных ему, пусть и отсталых, людей. Постояв немного, он вздохнул и не стал забирать деньги. Более того, он обошел могилу, надвинул деревянную крышку на место, вынул из кармана мунги, которые он мысленно уже потратил на шоколад, и, злясь на свою доброту, со стуком положил деньги обратно.

Увлекшись обследованием кладбища, Вова перестал обращать внимание на погоду и не заметил, как тучи окончательно почернели и слились в единую мрачную плоскость, низко нависшую над плоскостью степи. О надвигающейся грозе он вспомнил, только когда ветер резко усилился, сверкнула молния и на землю полетели первые, редкие, но крупные капли. Сразу стало понятно, что сухим ему не только до дома, но и до пулеметного дота не добежать.

Но делать нечего, Вова, не разбирая пути, что есть духу припустился в сторону города.

Через несколько минут, однако, дождь неожиданно прекратился. Вова еще некоторое время по инерции бежал, но, споткнувшись об очередную кучку свежевыкопанной земли рядом с мышиной норой и чуть не растянувшись на влажной траве, остановился отдышаться. И тут прямо у своих ног он увидел то, что, по утверждению его приятеля Жени, случалось только однажды в сто лет – он увидел спрятавшийся в траве ирис. В шаге от первого рос еще один цветок, а дальше еще и еще.

– Ну, Макака, я тебе покажу африканское растение, – вслух сказал Вова и бросился собирать ирисы.

Набрав букетик, он поднялся с корточек и осмотрелся. Кладбища уже видно не было. Вову окружало пустое бескрайнее пространство, смыкавшееся вдали с черно-сизым небом. Над головой снова загрохотал гром. Ветер вновь стал порывистым и злым.

Вову охватила тревога: он понял, что, крутясь на корточках и собирая цветы, потерял ориентировку. Вот-вот должен был начаться настоящий ливень, а он стоял в растерянности и не знал, в какую сторону двигаться. Он посмотрел на собранный им букет, вынул из нагрудного кармана изрядно помявшийся цветок, который достался ему в обмен на камушек, без сожаления выбросил его и положил в карман свежие ирисы.

Но где же находится город, куда бежать? Вова постарался успокоиться и стал тщательно осматривать пятачок, где собирал ирисы, пытаясь восстановить в памяти извилистый маршрут, проделанный им на корточках. После нескольких минут раздумий Вове показалось, что направление к дому найдено, и он понесся вперед.

Ливень, который дал ему значительную фору, не в силах больше сдерживаться, грянул. Вова сразу насквозь промок.

Бежать становилось все труднее. Причиной тому была не столько липнущая к телу одежда и раскисший дерн, сколько неумолимо нарастающая уверенность в том, что он мчится не туда, куда надо.

Через некоторое время, которое показалось вечностью, совершенно обессилевший Вова увидел за стеной дождя серый дот. Однако это было совсем не то огневое укрепление, которое попалось ему на пути к монгольскому кладбищу. Он не выдержал и заплакал.

Всхлипывая, Вова забрался в тесное помещение маленького дота, сел на валявшийся в углу полуразбитый деревянный ящик для патронов, выкрашенный в цвет хаки, затем прилег на него и под звуки дождя незаметно для себя уснул.

Когда он проснулся, было уже совсем темно.

Из дота Вова вышел в тоске. Было тошно даже подумать о том, как влетит ему от родителей, которые наверняка уже сходят с ума и ищут его по всей округе. Но это было не главное. Подлость ситуации состояла в другом: чтобы получить нагоняй, сопровождаемый серией тяжких подзатыльников, а возможно, и ударами куда ни попадя ремнем, ему еще предстояло хорошенько потрудиться – надо было как-то найти дорогу и дойти до дома. И только в эту минуту ему наконец стало предельно ясно, что он действительно потерялся. Невдалеке послышался лай пробегавших мимо огромных диких собак, который лишь добавил страху. Он замер и дождался, пока стая удалится.

Ничто, ничто не могло подсказать ему верный путь. От холода и отчаяния у него заболел живот, одеревенели ноги, спина, руки.

Однако Вова пересилил себя и решил все-таки попытаться сориентироваться. Он медленно, чтобы не услышали собаки, которые, возможно, были еще где-то рядом, стал обходить дот вокруг, и тут в прогале между двумя ближайшими сопками увидел огонек. Вова не смел верить глазам. Стараясь не топать и не шуршать травой, он поспешил на сопку. И какова же была его радость, когда с ее вершины ему открылся вид на вечерний Чойбалсан. Оказывается, все это время он был не так уж далеко от города! По-прежнему скользящими, бесшумными шагами Вова быстро пошел, почти побежал на огни.

…Риелтор Владимир Осташов открыл глаза – за тюлевыми занавесками, в кромешной тьме виднелись редкие светящиеся окна соседних домов. Он приподнялся в кровати. Насыщенный событиями первый день работы измотал его, но заснуть – видимо, из-за нервного перевозбуждения – никак не удавалось.

Он медленно спустил ноги на пол, так же медленно сел и, опершись локтями о колена, потер глаза, чтобы вернуться в реальность сквозь освеженные памятью картинки детства. Как далека теперь та весенняя степь! Когда все это было? Лет тринадцать назад. Больше, чем полжизни. Отца, кадрового офицера, тогда командировали в Монголию, и семья на три года поселилась в одном из бревенчатых домиков военного городка на окраине Чойбалсана. А куда делись те нежные ирисы? Кто знает. Сохранился только детский рисунок, на котором выведенные акварелью фиолетовые цветы росли сквозь глазницы лежащего в траве черепа. Да, точно, это был череп с двумя фиолетовыми фонтанчиками, бьющими из глазниц. Как вспомнил Владимир, череп был изображен неуверенным карандашом и выглядел неподобающе весело. Рисунок он нарисовал в ночь после путешествия на монгольское кладбище: по окончании нешуточной трепки отец поставил его в угол и запретил трогаться с места до утра, но когда родители заснули, маленький Вова тихонько вышел из угла, взял карандаши и краски и, усевшись за стол на кухне, как мог поделился с бумагой своими впечатлениями от прошедшего дня.