Справедливость силы

Ты – и договор с жизнью, условие на условную жизнь и условную правду. Своего рода общественный договор…

Ложь и фальшь делали каждый миг убийственным для души – и планы рухнули (планы на волокно, заводы, трубы, грамотность…), не дали того, что от них ждали, потому что лозунги, параграфы догм не в состоянии заменить душу. Человеческое отказалось существовать в чащобе голых цифр, подменах смысла, окриках, обращении на угрозах: всегда и во всем – это страх расправы, продолжение все того же насилия, освященного принципами учения. Человеку уготована одна роль – быть строительным материалом. Зачем душа, если можно обходиться одним послушанием, а совесть разменять на притворство всех степеней или камень молчания? Главное же – научиться терпеть, сносить любые унижения. В этом гражданский долг, смысл всех обучений в школах и университетах, смысл искусства и самой природы – терпеть и молчать…

Быть только средством-вот назначение любой жизни и тайна рождения любого. И это дает жутковатый эффект: нет такого извечного понятия, как "стыд"– основа морали. Вместо него есть понятие "сколько". И при определенной цене уже нет стыда – есть бесстыдство. Весь вопрос лишь в цене… Та же купля-продажа.

Нет людей.

Понимаете крик тысячедневных мук?

Не могут сталь, чугун, бетон, моторы воплощать человека. Чтобы строить новые отношения, надо прежде всего не наступать на сердце сапогом лжедолга, лжепатриотизма…

Душа не хочет немая

идти, а сказать кому?

Человеку, который ощущает себя лишь орудием государства, наносится глубокий нравственный, духовный ущерб. Впрочем, реакция у разных людей на это неоднозначна: с одной стороны, появился новый тип человека – человек-крыса (продукт естественного приспособления), неуязвимый в своем безразличии; но с другой – остаются все же такие, которые никак не могут отказаться от роскоши иметь душу.

Не может быть душа ременным придатком экономики, эпохальных преобразовательных планов. Душа – всегда самое важное, она – смысл и цель бытия. Материальную значимость ее стараются не замечать то ли по невежеству, то ли по умыслу. Ведь душа неуловима, ее не измеришь, не взвесишь, зато она отлично (но не всегда надежно) ограждается тюремными решетками и карающими приговорами –"презрением трудящихся".

И это точно: под каждым могильным холмиком не прах человека, а душа.

Общество, которое не научится беречь свою культуру, не вырвет детей из цемента бездушия школ, не покончит с издевательским, пренебрежительным отношением к делам и вере пращуров; общество, которое не в состоянии заметить у людей душу и осознать, что нельзя топтать ее,– обречено на варварство. Никакая развитая экономика, послушная наука послушных академий, форумы различных организаций, тем более Олимпийские игры, не в состоянии обеспечить такому обществу здоровье и процветание. Все извращения недавней нашей истории, вся та убогость существования били (и всегда будут бить) прежде всего по человеку и человеческому. Опасно это не замечать или отметать как нечто метафизическое, лишенное реальных связей с жизнью и вообще противное духу передовых идей.

В речи на митинге Фидель Кастро заявил (Правда, 1983, 16 ноября): "Никакое преступление не может быть совершено во имя свободы и революции".

Никакое.

Как с этим "никакое" обстояло на Кубе, судить не беремся: не можем знать. А вот у нас преступления совершались именем государства и народа: во имя революции и ради свободы – массовые избиения, массовая безнаказанность, возведенные в доблесть.

Это – история насилия, обожествления и превращения его в норму жизни, плоть и естество жизни; своего рода обыкновенность задавленности, неправды и смирения перед неправдой, даже веры в неправду.

Именно поэтому любые возвращения к правде, жизни по совести и справедливости вызывают сопротивление, и не только бюрократов, но и заметной части народа, об отдельных чертах которого с такой определенностью высказался в свое время Михаил Булгаков: "страшные черты".

В первые десятилетия после Октябрьской революции эти "черты" получили исключительно благоприятные условия для своего развития. Это итог превращения насилия в естественное состояние общества. В этом задушенном состоянии, состоянии постоянной недомолвленности, постоянного расчета на каждое слово, жизни в неправде и боли под именем правды и счастья прямая речь уже не кажется, а представляется недозволенностью, едва ли не оскорблением. Она оказывается дерзостью для людей, привыкших к существованию, образно определяемому как холопство по убеждению, ибо отлучение от самостоятельного мышления уже создает поколения нравственно ущербных, ведет к потере великих национальных качеств, измельчанию, оскудению душ.

Для определенной части народа становится выгодна жизнь при насилии и под насилием. Те силы, которые служили и готовы служить насилию, покорны лишь одной истине: верить, не разумея, иконно – и чтобы на коленях перед ней, этой силой.

Это они, порождение той силы, диктовали нам правила морали (понемногу пытаются диктовать и поныне). Да-да, это они, которые не доросли до понимания самых простых и непреложных истин человеческой морали (повторю очень дорогие мне слова, которые уже приводились в книге): "Правда и состоит в том, дабы говорить то, что думаешь, даже если заблуждаешься", "Нужно повиноваться истине, а не большинству".

Сказано это было Бальдассаре Кастильоне еще в XVI веке.

Эти истины еще раз прозвучали из уст Достоевского три века спустя: "Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а потому надо желать одной правды, искать ее, несмотря на все выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее…"

А те, кто обосновал свои насилия теорией, называя ее самой передовой, убивали и заблуждавшихся, и незаблуждавшихся, но самостоятельно мыслящих, не гнувших спину. На трупоедстве взошла их сила. Их заслуги перед миром насилия поистине неохватны.

Террор оперся на подлоги по всем направлениям (и в невиданных масштабах) и, конечно же, на обман. Террор призвал в союзники невежество, неразвитость и вообще черное в людях ("страшные черты"). Ум, культура, самостоятельность принимались за чуждость и, следовательно, за враждебность.

Право на выживание было одно – отдать душу. Нетерпимость, жестокость, грубость становились нервом нового общества. Проще всего сохранить жизнь – не иметь душу. По данному принципу и происходило замещение людей в "хамодержавии". Шибко пошло в рост все сорное и ядовитое.

"Березка беленькая, как свеча тоненькая…"

Перед уходом из Ясной Поляны Лев Толстой заносит в записную книжку: "Разве можно улучшить жизнь, продолжая жить дурно?"

Вот и ответ-ключ к разгадке причин нашего рокового шествия к краю пропасти среди победных процентов выпуска тракторов, турбин, специалистов… Нельзя дурным созидать хорошее. Не может из любого признания дурного, обращения к дурному (якобы во имя святости конечной цели) произрасти хорошее. Не могут хорошее и светлое увенчать дурное. Непонимание этого, более того – обращение к злу, как якобы к кратчайшему (и неизбежному) средству достижения цели, и привело к разрухе и запустению в душах и, как следствие, ко всем провалам математически (научно) выверенных "этапов и планов". Это еще раз доказало, что и сама наука (кстати, не только гуманитарная), если лишена человеческого, в отрыве от человеческого (и довольствуется своей сытостью и своей защищенностью),– антиобщественна, опасна и разрушительна.

Человек, признание его высшей ценности – та твердыня, отрицание которой всегда будет оборачиваться жесточайшими катастрофами как в жизни отдельных людей, так и в жизни целых обществ. На судьбах обществ это скажется быстрее и глубже, разрушительней, ибо эта жизнь великого собрания людей не обладает гибкостью и подвижностью жизни отдельного человека.

И случилось то, что не могло не случиться,– умерщвление душ. Не у всех и не окончательно, но достаточно всеохватно и емко – до самого дна. Так что стало возможным топтать могилы отцов и дедов… "Березка беленькая, как свеча тоненькая…"