Птицы в небе

Саша замерла, видя только эти сапоги перед собой, безумно боясь, что сейчас непременно что-нибудь упадёт, стукнет, Игнатьев вздумает очнуться, ветер завоет или даже… гром прогремит… и горилла проснётся. Тишина повисла. А через минуту раздался густой, длинный всхрап. И ещё.

Саша закрыла руками лицо. Долго так сидела на полу, пока совсем не замерзла. Поднявшись, наконец, она подошла к топчану. Некоторое время смотрела на здоровяка, спавшего поперёк Игнатьева. Потом на Игнатьева. «Дышит. Пусть так спят. Мне не стащить этого. Зато не замёрзнут».

Самой ей уже было не до сна. И, закрыв люк на засов, принялась опять топить снег, в тёплой воде мыть посуду. Перемыла всю. Сменила оплывшую на дне кружки свечу. Налила в чистую железную кружку вина и согрела его.

Подняв голову Игнатьева, оглядываясь настороженно на пьяную, хрипло дышащую гору мышц поверх него, попыталась ложкой влить вина. Удалось. Правда, пролила половину мимо. Игнатьев бредил. Что-то говорил, вино глотал, а в себя не приходил.

Выпоив ему пол кружки, Саша несколько раз подходила к нему со свечой. Лицо парня порозовело.

«Даже хорошо, что этот урод на тебя свалился, – усмехнулась она, и поняла, что улыбается в первый раз за весь день, – мне бы тебя так не отогреть». И, покраснев, рассмеялась.

«Утром пойду за врачом в посёлок», – решила всё-таки она, глядя на Игнатьева. Тени под глазами чёрными полукружьями, пересохшие губы. Смочив их, Саша пошла к печке подбросить дров. Та прогорала быстро, опять становилось холодно и сыро.

Уже глубокой ночью в маленькой кастрюльке сварилась картошка с небольшим куском вымоченной немного солонины, но есть не хотелось. Накинув пальто на плечи, привалившись к стеллажу, Саша долго сидела на чурбаке перед открытой дверцей печи. На коленях её лежал тесак с длинной ручкой.

Сначала она раздумывала, хватит ли у неё духу и даже взмахнула тесаком, так что воздух свистнул под лезвием тяжёлой железяки. Потом она забыла про него и вновь подумала о том, что матери с сестрой придётся плохо из-за неё.

Образы младшей сестры и матери заслонил Игнатьев. Он отчего-то ей виделся таким, как за стеллажом, когда снял рубашку. Потом она пыталась отогнать его, его губы, руки. Потом оказалось, что это губы Мохова. Губы у него холодные и слюнявые. Он ими тянулся к ней и совал в расстёгнутый лиф платья холодными, влажными, как лягушки, руками деньги. Она взмахнула топором и не смогла ударить, бросила… И проснулась от грохота. Тесак лежал у её ног на полу. Положив его на колени, опять закрыла глаза. Через некоторое время она спала.

4. Обитатели ангара

Игнатьев никак не мог сообразить, где находится, и почему так тяжело дышать, пытался встать. Несколько раз пробовал столкнуть с себя что-то, отдавившее ноги. Это что-то выругалось.

– Глеб, ты?! – рявкнул в темноту Игнатьев и окончательно пришёл в себя. – Ноги отдавил!

Толкнул друга. Глебка Шутов, сын плотника с верфи старшего Игнатьева. Познакомились они, когда Димка подолгу торчал в конторе и ждал отца. Отец всё надеялся, что сын заинтересуется семейным делом, и с раннего детства брал его то в контору, то на верфь.

Однажды отец Глебки пришёл в контору чинить рамы к зиме, Глебка уже числился у него подмастерьем, но пока только мешался под ногами.

А Димка строил корабль. Кораблём была поваленная давно сосна, прибившаяся к берегу. Димка бегал по стволу, натягивал паруса на высохшие сучья, штурвалом стало колесо, которое Димка притащил из сарая во дворе конторы.

Глебка наблюдал из окна два дня. На третий – не выдержал. Когда отец сел обедать, развязав узел с варёной картошкой, круглым хлебом и луковицей, Глебка отломил хлеба и попросился сходить на берег. Отец разрешил.

Мальчишка выбежал на берег, остановился возле сосны, отставив ногу в латаном ботинке. На него не обращали внимания. Но и не прогоняли. Потом Глебка забрался на «корму» и некоторое время сидел на ветке, крутя головой вслед за Димкой. Игнатьев ставил парус. Косой латинский, из отреза белого льна, который отдала ему мать. Глебка перебрался ближе. Сук попался тонкий, затрещал, и Глеб повалился, ломая сучья. Димка машинально протянул руку, мальчишка схватился и, упёршись в ствол, подтянулся. Вскоре парус затрепетал на ветру. Глебка разговорился, пересказал все новости с улицы. На следующий день работа отцом Глебкиным была выполнена, и мальчишка не пришёл. Но он пришёл вечером.

– Якорь нашёл, настоящий, с буксира, там, в бухте за городом, на кладбище кораблей. А дотащить не смог, – рассмеялся он, его щербатая на один сколотый в драке зуб улыбка была добродушной, а глаза – хитрыми.

Якорь они притащили вместе. Им тогда было по восемь лет, потом они виделись совсем редко.

Глеб опять появился в ангаре, когда над полем возле рабочего посёлка повис воздушный шар, оказалось, шар был Игнатьева. С тех пор Шутов здесь так и остался, пропадая иногда надолго, но возвращаясь вновь, звал Игнатьева иногда Димкой, иногда – по имени отчеству загибал, когда злился, а тот его – Глебкой, а иногда Шутом…

Глеб заворочался и, не открывая глаз, выставив ладони вперёд, забормотал:

– Я щас, щас… Тих… Тих…

И провалился опять в сон.

Игнатьев с трудом вытянул из-под него ноги, сел на топчане. Перед глазами всё плыло.

Темно и холодно. Всегда так здесь, в подвале. Память понемногу прорисовывала прошедший день. И образ девчонки, склонившейся над ним с кружкой, заставил резко повернуться в сторону печки. Слишком темно. Но в полосе света из приоткрытой дверцы печи кто-то смутно виднелся.

Игнатьев тяжело поднялся и подошёл ближе.

Саша спала, навалившись на стену, прижав к себе тесак.

– Вооружилась. Кто такая? – незаметно подошедший Глеб чиркнул спичкой и поднёс её к лицу девушки. – Илья притащил? Дикая какая-то.

– Она со мной, – коротко ответил Игнатьев, отводя руку со спичкой, – не пугай.

Саша проснулась и отшатнулась. Игнатьев и Шутов разглядывали её, стоя в темноте как привидения, со спичкой в руке и в редких полосах света, просачивающегося откуда-то сверху, в прореху.

– А! Чёрт! – чертыхнулся Шутов, спичка догорела и обожгла пальцы. – С тобой, так с тобой! Надо выпить, – коротко хохотнул. – Вот Хельга обрадуется.

Загремев посудой в темноте, Глеб принялся шарить по столу.

Игнатьев зажёг свечку в кружке. Кивнув на тесак, спросил:

– Он приставал к тебе?

Саша исподлобья посмотрела на него и промолчала.

– Значит, приставал. Глеб!

– Ну? – булькающий звук возвестил, что выпивка найдена. Громкие глотки последовали за ним.

Игнатьев прошёл за стеллаж. Опять бульканье.

– Илья погиб. Сгорел вместе с дирижаблем.

Тишина.

– Чёрт… Я ведь… Ну, Илюха… Наверное, опять уснул в гондоле.

Игнатьев кивнул.

– Надо похоронить!

– Его увезла полиция.

– У тебя кровь.

– Мохов. Я в ночлежке хотел заночевать. Если бы не эта девчонка, думаю, закопали бы живьём.

– То-то лицо мне её сейчас показалось знакомым!

– Я так и понял. Убью.

– Угу…

Саша сидела, не шелохнувшись, на чурбаке. Послышался топот беззвучный, один напирающий, другой быстро отступающий, словно за грудки взяли и к стенке припёрли. В стеллаж с той стороны тяжело буцкнулись. Стеллаж содрогнулся, качнулся, но устоял.

Она тихо встала и поднялась по лестнице к люку. Засов лязгнул.

– Куда ты пойдёшь?! – требовательно спросил Игнатьев за спиной.

Он и с невинным взором, словно ангелок, Глеб, выйдя из-за стеллажа, смотрели на неё. Шутов уже жевал что-то, Игнатьев, бледный и болезненный в неровном свете огарка у него в руках, в кружке, повторил:

– Куда ты?

Она перевела взгляд с одного на другого и молчала. Потом пожала плечами:

– Зачем я вам здесь?

Глеб шумно выдохнул, взъерошив волосы пятернёй:

– Начинается. Нет, ребята, я пас. А ты вообще подумала бы, куда пойдёшь. Мамаша у тебя проститутка, ты ночь дома не ночевала. Да тебе теперь проходу не даст Мохов! И это… – он вдруг изменил своей решительности, – я мог погорячиться ночью. Не держи зла, если что.