Птицы в небе

– Не кричи, мам… не кричи. Полицейский услышит.

Полицейский услышал. Подошёл. Узнал сынка Михайлы Игнатьева и принялся допрашивать, что они здесь делают, кем ему приходится эта женщина. Игнатьев уже тысячу раз пожалел, что пошёл сам, а не попросил Афанасия вывести Лушку из заведения. Наконец, её удалось вытащить на улицу и усадить в экипаж. Покуражившись ещё немного, она замёрзла, принялась икать и замолчала, чем и занималась до сих пор.

Игнатьев почти с ненавистью поглядел на женщину. Всклокоченная и грязная Лушка сидела на краешке стула, её нижняя челюсть безвольно отвисла и дрожала. С ботинок натекли лужи грязи на старый ковёр застывшего в растерянности тут же Ивана.

Игнатьев перевёл взгляд на Сашу. Чем-то неуловимо они были похожи – в неприятных чертах женщины угадывались черты дочери. И в который раз сегодня Игнатьев вспомнил своих родителей. Если бы случись его матери… вот так… смог бы он броситься на помощь ей так же, как Саша?

– Иван, прошу меня великодушно извинить за вторжение, – в который раз произнёс Игнатьев фразу, единственную вертевшуюся на языке к половине шестого утра. – Поверь, если бы у меня был выход, я бы не сидел сейчас здесь и не оправдывался перед тобой. Мне ужасно неловко, что я испытываю твоё терпение. Но – в последние дни мне слишком часто приходится повторять эту фразу – я прошу тебя помочь.

Иван не сказал ни слова, лишь развёл руки. Подошёл к камину и, взяв трубку, принялся раскуривать её.

– Говори, Игнатьев, говори. Я, мало сказать, озадачен, поэтому подожду разъяснений, кто все эти люди и зачем ты их привёл ко мне, – проговорил он, поглядывая близоруко на всех.

– Эта дама уже сегодня к полудню уйдёт отсюда, – Игнатьев кивнул головой на Лушку.

Та вскинулась, пьяно уставилась на них стеклянными глазами, но опять шумно, в голос, икнула и смолчала.

– Уйдёт с девочкой. Саша, не знаю, как звать твою сестру?

– Полина, – ответила Саша, встала и обратилась к Ивану: – Извините нас, сударь. Я вижу, как вам неприятно наше присутствие. Мы сейчас же уйдём.

– Подождите же, – поморщился Иван, с одной стороны, именно эта гостья вызывала у него хоть небольшую, но симпатию, а с другой – хотелось выпроводить их быстрее и забраться в тёплую ещё постель. Но привёл-то их Игнатьев. – Я вовсе не какой-нибудь злодей и не желаю, – он помялся, похоже, всё-таки злодей, вот эту икающую тётку он выгнал бы, не задумываясь, – выгонять вас вот так на улицу.

И уставился на друга, злясь и ожидая объяснений.

– Прошу дать им выспаться до обеда в тепле, а я пока подыщу комнату. И работу для Саши. Ты не мог бы рекомендовать её своей матери? Может быть, она в свою очередь порекомендовала бы её своим знакомым?

Услышав, что весь этот бедлам продлится только до обеда, Иван оживился и двинулся было к выходу в коридор, откуда можно попасть в две небольшие спальни. Но остановился уже у дверей и озадаченно посмотрел на вытянувшуюся перед ним в смущении Сашу.

– Э-э, – протянул он, сомневаясь, что делает правильно, говоря об этом, но присутствие Игнатьева мешало ему отнестись к этим людям с привычной отстранённостью, – мама жаловалась, что найти хорошую служанку в наше время невозможно. Но… только если для этой девушки… Саша, по-моему?

Саша, красная от стыда, продолжала стоять, уставившись в пол. Потом выдавила:

– Извините, я должна благодарить… наверное. Но будет лучше, если мы всё-таки теперь же уйдём. Мама, Поля…

Девчонка, опёршись о спинку стула, подложив ладошку под щёку, мирно спала. На каминной полке ожили часы и тяжёлым боем дали знать, что уже шесть часов утра. Игнатьев тронул за рукав Сашу:

– Пусть спит, я унесу её. Показывай, Иван, куда.

Поднял девочку, посмотрел на Лукерью и прошептал коротко:

– Идите за мной.

Иван привёл их в холодную спальню. Но что такое холодная спальня в квартире Ивана Дорофеева? Это спальня, о которой могла только мечтать веснушчатая, рыжеволосая Полина, мирно сопевшая на плече у Игнатьева. Спальня небольшая с двумя кроватями, с чистым бельём и стёгаными пуховыми одеялами. Лушка, не говоря ни слова, повалилась на кровать и отключилась. Саша с помощью Игнатьева стянула с неё мокрое пальто и ботинки. Укрыла одеялом. Уложила Полину на другую кровать и села на её край, сложив руки на коленях.

– Ванная комната – сюда, – подоткнув нашедшиеся, наконец, очки на нос, оповестил Иван и махнул на дверь справа.

Вышел и дождался у двери Игнатьева.

Тот был задумчив и молчалив.

Выйдя в гостиную, Иван налил им обоим коньяку и, сев в кресло к камину, сказал:

– Шесть утра. Я до сих пор не могу прийти в себя. Что это было? Ты записался в сёстры милосердия?

Игнатьев отпил коньяк.

– Знаешь, сам не могу поверить, что я собственными руками притащил к тебе… эту… Лушку, одним словом. Но Саша… Это она вытащила меня из той передряги у Мохова. А Мохов выгнал её мать с сестрой на улицу. Но Саша совсем другая, Иван, если ты о работе. Я думаю, твоя мать не пожалеет, если возьмёт её к себе. Ты ведь её видел?

– Видел, – задумчиво проговорил Иван, – почему ты не хочешь просто оплатить квартиру?

– Она не примет.

– Она не примет, – повторил, кивнув, Иван, прихлёбывая из стакана.

И, поглядев на друга, увидел, что тот спит, держа в руке на подлокотнике рюмку…

12. Михаил Игнатьев

Судоверфи Игнатьева протянулись вдоль городской реки, которая каждые шесть с половиной часов взбухала от приходящей с моря приливной волны. Течение обращалось вспять до самых её верховий.

Небольшие лоцманские суда, которые строили с успехом вот уже несколько десятков лет Игнатьевы, считались самыми крепкими и быстрыми «проводниками» приходящих в порт со всех концов света судов. Михаил Андреевич Игнатьев после смерти отца сумел значительно расширить дело. А вот мысль о том, кому он передаст бразды правления, вызывало лишь кислую гримасу на его лице. С сыном они были далеки от взаимопонимания. Они были вообще далеки друг от друга.

Дождливый осенний день близился к концу, и за окнами уже стемнело. Тяжёлые портьеры были неплотно закрыты. В камине полыхало огромное полено. Широкий стол тёмного дерева завален проектами и документацией. Поверх расстеленного чертежа валялся с десяток остро отточенных карандашей.

Сам Игнатьев, откинувшись в кресле, постукивая карандашом по столу и покачивая носком начищенного до блеска ботинка, задумчиво рассматривал молодого человека, сидевшего перед ним и представившегося как Иван Дорофеев. Раньше он не однажды слышал о нём – рассказывала Ирина.

Иван Дорофеев был другом Игнатьева, с которым они учились в одном университете. Принадлежал к хорошей семье, и, что стало так немаловажно с некоторых пор для Михайлы Андреича, уважал своего отца. Сам Дорофеев старший хвастал как-то в клубе «Белый слон», где собирались те, кто побывал хоть раз в Индии и Китае, а теперь – больше любители шахмат. Он расписывал трогательную заботу сына о нём так долго, что Игнатьев вынужден был покинуть собеседника под первым благовидным предлогом.

Все эти: «Папа, как вы себя чувствуете сегодня», «Что вы ели на завтрак», «Не позвать ли вам врача» – заставляли Михаила Андреича вести внутренний весьма шумный и непривычно эмоциональный монолог. «Да! Я не попал под паровоз и не остался без ноги! Да, я не пролежал в больнице полгода и не кровоточил месяцами как недорезанный хряк, как говорил тогда Дорофеев старший, это всё ужасно… Но я тоже отец…»

Сейчас обида на сына всколыхнулась с прежней силой. И тут же всплыли в памяти слова жены, брошенные как-то сгоряча: «А ты… ты когда-нибудь хвалил своего сына?»

Вначале господин Игнатьев был готов выставить посетителя, едва будут соблюдены приличия. Но чертёж, который принёс Иван, оказался чертежом подводной лодки. Озадаченно потерев переносицу, Михаил ещё раз посмотрел на сигарообразное туловище лодки с винтом в хвостовой части. Задумываясь не раз о таком судне, Игнатьев представить даже не мог, что в скором времени увидит его проект, да ещё на своём столе. В углу чертежа умелой рукой был сделан карандашный набросок судна.