Страница 3 из 11
Со своим другом Музыкантом он познакомил меня вскоре. Это был чувствительный, красивый и безвольный парень. Он никак не мог отойти от развода с женой, постоянно норовил нажраться и всем рассказать о своей драме. Пират сломал его, сватая ему свою бывшую пассию. Наверное, при Пирате всегда должны быть тени и полутени. Как мне показалось, Музыкант и был оттенком Пирата. Он был талантливым аранжировщиком, играл на аккордеоне, сотрудничал со многими командами, но как-то нигде не мог устроиться на работу. Пират не раз «пожаливал» Музыканта, подчеркивая его доброту, давал ему посильный заработок курьера и экспедитора. Добрый таскался с Пиратом во все компании по всем подружкам и, подражая вожаку, соблазнял женщин с отпугивающим энтузиазмом. В какой-то момент он отключался и падал, где придется. Подружки Пирата всерьез его не принимали. От этого он еще более «изранивался», всё больше пил и опрощался.
Тогда Пират решил выстроить его отношения с женщинами. Он ограничил его общение компанией меня и Ветки-Виолетки. Многозначительно напирая на многочисленные достоинства Музыканта, он также многозначительно давил под столом ее ножку, с тем чтобы она не была дурой и соглашалась.
Виолетке наш герой не то чтобы понравился – просто пустота вокруг. Работа в женском коллективе, жизнь в общежитии и шизофренический роман с одним из Пиратовых компаньонов надломили ее психику и устойчивость. А тут бесхозный, красивый, сложен как Адам. Да еще квартира своя, хоть есть и претендующая на нее бывшая жена. «Запорожец» есть, хоть и тарахтит, дырища в днище, но ездит.
У Музыканта в квартире все еще дышало бывшей: расписанная по ее заказу лимонным кадмием и бирюзой стена с лебедями, церковью и березками; купленные на ее деньги гарнитуры. Сооружены сложные с кисточками и помпонами шторы, такие же устройства на абажурах, коврики и подушечки. Пират несколько раз принимался расписывать гостеприимство и творческую активность бывшей жены Музыканта, как-то не к месту забеременевшей от другого товарища… Добрый хозяин в течение вечера несколько раз раздевался, напяливал женские колготки, танцуя в эклектично-классическом духе, тянул носочки.
В Пирате жизнь била ключом. Он тягал то меня, то Ветку на акробатические танцы, рассказывая были и небылицы, иллюстрируя их блеском брильянтовых глаз. Мне было всё неловко: эта кичевая обстановка, смущение девочки, резкие хватания и броски в пиратских танцах. К утру башка кружилась, зеленые круги ловили меня своими кольцами, сигарета прыгала на пол. Музыкант подсел на кухне, где я корчилась, обнял, стал успокаивать. Его тихая неловкая манера говорить до крайности нежна. Мы проговорили до утра. Потом решили сделать доброе дело и, когда рассвело, пошли мыть машину Пирата.
…Дворницкий шелест метлы, вымытый дождем асфальт, одинокая птичка на ветке.
Пока я надраивала грязные колеса, Музыканту пришла в голову забава – откатить машину друга подальше, зная, как хозяин боится угона своей «ласточки», и предвкушая неплохой розыгрыш. Это пришлось мне по душе и, тужась от надсады и давясь от смеха, мы оттолкали сокровище метров на пятьдесят к соседнему дому. Теперь надо было просто не подавать вида.
В квартире стоял какой-то заквашенный мертвецкий дух. И Пират, и Виолетта спали. Наш гомон их слегка растревожил, тем более что мой «подельник» искренне возопил: «Слушай, а где твоя машина?!» – усиленно выглядывая в окно.
Пират пружиной прыгнул в джинсы, не попадая в штанины и застегиваясь на бегу. Спина его ссутулилась и напряглась одновременно. Ни слова в ответ. В лихорадочном одевании он был и собран, и истеричен. И боль, и жалость, и смех душили меня изнутри. Когда он обернулся, по моему виду он обо всем догадался. Расслабился, зло и снисходительно ухмыльнулся, ничего не говоря, засобирался отбыть…
Спустя минуту (хозяин принялся канючить, мол, мы пошутили), махнул рукой, выпил одним глотком кофея, который испуганно варила на плите Виолетта, походил кругами по комнате.
Сухо и подчеркнуто сдержанно довез меня до дому. По крайней мере неделю я жила спокойно.
В нашем учебном заведении приближалась крупная дата. На всех парадных лестницах маляры красили перила, коридоры отмывали уборщицы, на окна «бросили» студентов. Дети то и дело валились со стремянок, убирая вековую пыль. В воздухе стояло ожидание и предвкушение.
Мужчина в серой пиджачной паре ерзал локтями по заваленному столу. Луч вывалившегося из-за тучи солнца коснулся очков, и он поморщился. Я изо всех сил пыталась привлечь его внимание. С досадой он приподнял голову:
– Слушаю, что-что? Не слышу!
Когда я приблизилась, он правил печатный текст.
– Мне бы завкафедрой или ученого секретаря…
Он поднял голову:
– Ученый секретарь Колбасин. Чем могу?
– Вас как зовут? – я улыбнулась.
– Ученый секретарь кафедры Колбасин, – с расстановкой назидательно повторил он.
– Но как же Вас зовут, не могу же я Вас Колбасиным величать?
Он, негодуя (наверное, принял меня за надоедливую заочницу и просительницу), с запинанием выговорил:
– Владимир Георгиевич.
– Я по поводу юбилея. Мы делаем рекламный стенд, не могли бы Вы дать информацию…
– Ничем не могу помочь! Это к Васину, – и снова погрузился в свои бумаги.
– Извините, его нет (он будто бы не знал!), а дело срочное, осталась одна неделя.
– Вы кто? – уже не церемонясь и глядя на меня обезличенными очками-блескушками, он открыл речевой аппарат с целью продолжить фразу.
– Владимир Георгиевич! Я – преподаватель с кафедры архитектуры, факультетский совет поручил мне сделать юбилейный стенд около деканата, – мне вдруг захотелось сказать дерзость:
– Перечислите, пожалуйста, базовые дисциплины и научно-педагогические достижения, если есть.
Новоявленный Владимир Георгиевич резко вдохнул веселящуюся в лучах пыль, остановил взор на двери завкафедрой Васина, что-то внутри его сдерживало. Откинувшись в кресле и поковыряв жилет, сказал, что подумает до послезавтра.
В больших учреждениях существует особый запах: его служащие и обитатели источают его сквозь стены; он просачивается в коридоры и аудитории, разносится по холлам, оседает перхотью на плечах, вырывается на свет божий и нимбом окружает эти грандиозные сооружения.
Полумифический персонаж Колбасин и живой человек Владимир Георгиевич явился на заседание Ученого совета института уже ближе к его концу.
Воздух спрессовался запахом особого единения в тесных мужских костюмах. «Все свои мужики», – заныло у него в груди… Вокруг сидело и стояло, лежало в креслах и заседало в президиуме общество числом до ста человек. Приветливые кивки, локоть к локтю, все свои в доску.
Проректор привычно хвалил и распекал всех и по отдельности, кому-то грозил за что-то и говорил «спасибо» за то, что в такое время – 10 килограммов колбасы на одну месячную зарплату – профессора с кандидатами, не требуя отдельной платы, откачивали воду из затопленных аудиторий.