Страница 13 из 18
В чем в чем, а в узости мышления Бокера не упрекнуть, если уж он выдвигает теорию – так это действительно Теория. И что самое главное: еще никому не удалось его опровергнуть. Проблема в том, что бокеровские гипотезы совершенно неудобоваримы для нормальных людей. И как ни хороша была очередная его гипотеза, она костью застряла у меня в горле, что случается со мной нечасто, ибо я всегда считал себя чуть ли не шпагоглотателем. Так что до конца разговора я занимался тем, что пытался расправиться с этой злосчастной костью. У меня не было ни мыслей, ни слов, ни сил, чтобы хоть что-то противопоставить безукоризненной логике Бокера. На прощание он подкинул нам еще один сюрпризик.
– Вы, конечно, слышали о двух невзорвавшихся атомных бомбах?
– Конечно…
– А что вы знаете о вчерашнем атомном взрыве, за который ни одна страна не взяла на себя ответственность?
– Вы думаете, что это одна из тех бомб? – неуверенно спросила Филлис.
– Почти уверен. Очень хотелось бы думать, что это не так, но… но вот что любопытно: одну бомбу сбросили у Алеут, другую – во впадину Минданао, а эта взорвалась недалеко от Гуама…
– Как жаль, – сокрушалась Филлис, – что в свое время я не была прилежной ученицей и наплевательски относилась к географии, которую бедняжка мисс Попл тщетно пыталась в меня вдолбить. Каждый день всплывают какие-нибудь новые названия, о которых я сроду не слышала.
– Не унывай, – утешил я, – в военных сводках упоминаются такие названия, о которых сами географы порой не подозревают, не говоря уж о том, что на обычных картах они и вовсе не значатся.
– Вот опять… сообщают, что около шестидесяти человек смыло какими-то цунам, прошедшими над островом Ростбифа. Где этот Ростбиф? И что еще за цунам?
– Не цунам, дорогая, а цуна́ми, по-японски – волна, гигантская волна, возникающая в результате подводных землетрясений. А где находится Ростбиф – понятия не имею, зато могу предложить целых два острова Сливового Пудинга.
– И чего ты вечно корчишь из себя отличника, Майк? – Филлис осуждающе посмотрела на меня. – М-да, интересно, как это все нас коснется?
– При чем тут мы?
– Я о том, что сейчас происходит на дне.
– С чего ты взяла, что это не настоящие цунами, и связываешь с ними…
– Ах, – перебила меня Филлис, – как звучит: настоящие цунами, с ними, с нами, сними-снами… что еще случится с нами?
– Хорошо, – не выдержал я. – Давай попробуем разобраться.
– …сними-снами…
– Если тебя это так волнует, можешь позвонить своему ученому другу Матету.
– …настоящие цунами…
– У него непременно есть сводки. Он тебе скажет точно – настоящие они или ненастоящие, или…
– Ты уверен? А как они это узнают?
– Спроси чего-нибудь полегче. Узнают и узнают. Матет обязательно в курсе, если там что-то не так.
– Хорошо, – сказала Филлис и вышла из комнаты.
Не прошло и трех минут, как она вернулась.
– Настоящие цунами. Цитирую: «Небольшое сейсмическое возбуждение, произошедшее вблизи острова Святого Амброзия; долгота такая-то, широта такая-то». Кстати, Ростбиф – второе название острова Надежды.
– А где этот остров Надежды?
– А кто его знает, – Филлис беспечно махнула рукой.
Она взяла газету и села на диван.
– Как скучно, – сказала Филлис, сдерживая зевоту, – ничегошеньки не происходит.
– Пока… – резонно заметил я.
– Вчера звонил капитан Винтерс: за два месяца – ни одного сообщения о болидах.
– Он как-нибудь прокомментировал это событие? – Я достал сигарету.
– Нет, просто упомянул между делом.
– Бокер сказал бы, что закончилась первая фаза колонизации: его первопроходцы обустроились, дальнейшее зависит от того, как они будут жить: либо долго, либо в долгах.
– Я думаю – в долгах, а, как говорят русские: «Долг платежом красен».
– Плачу́ и пла́чу, плачу́ и пла́чу… – отозвался я. – Если бы кто-нибудь услышал домашнее чириканье лучшей специалистки по сенсациям, он смог бы составить нам конкуренцию.
Филлис пропустила мое замечание мимо ушей.
– Помнишь, о чем говорил Малларби? – спросила она. – Вот и я не могу понять, какое нам дело, что происходит на дне, почему мы не можем оставить их в покое и уступить ненужную часть мира?
– На первый взгляд вполне разумно, – согласился я. – Но Малларби имел в виду другое, и в этом я с ним абсолютно согласен, – мы столкнулись не с разумом, а с инстинктом. Инстинкт самосохранения сопротивляется уже самой мысли о чуждом ему Разуме, и не без оснований. Трудно представить себе форму разума, если, конечно, не впадать в абстракцию, которая не попыталась бы переустроить среду обитания на свой лад. И как-то уж очень сомнительно, чтобы интересы двух форм разума совпадали, настолько сомнительно, что, думается, вместе нам никак не ужиться.
Филлис задумалась.
– Уж очень мрачно, Майк. Прямо какая-то дарвиновская перспектива.
– «Мрачно» – это, дорогая, эмоции. На самом деле – такова жизнь. Представь, один вид живет в соленой воде, другой – в пресной. Настанет день, когда они расплодятся настолько, что им станет тесно в своих водоемах, и тогда одни, ради своего удобства или продолжения рода – назови как хочешь, – начнут опреснять моря, а другие… как бы это сказать… – подсаливать реки и озера. Только так, и никак иначе.
– То есть ты за то, чтобы закидать океаны атомными бомбами?
– Дорогая, я за естественный ход событий. «Всему свое время», – это не я сказал. Если за летом следует осень, еще не значит, что осенью надо будет тащить лестницу и обрывать листья с деревьев.
– Действительно, с какой стати?
– Вот и я говорю…
– То есть ты против бомбежек? Я правильно тебя поняла?
– Да оставь ты бомбы в покое! Черт возьми, не в них дело. Пойми, как только у человека наметилась первая извилина в мозгу, он огляделся и увидел, что мир в том виде, как он есть, его не устраивает. Думаешь, эти, там на дне, всем довольны? Черта с два. У нас есть все основания для подобного вывода. Или ты считаешь, что наши бомбежки им пришлись по вкусу? Как бы не так. И тут же напрашивается следующий вопрос: сколько осталось до прямого столкновения?
– Ты спрашиваешь меня? Ты сам прекрасно знаешь, что все началось с первой бомбы. Я тоже об этом сожалею.
– Жалеть уже поздно, дорогая. Теперь в их черном списке преобразований природы мы с тобой – на первом месте. А в том, как скоро они обезопасились от нашего оружия, есть нечто зловещее, словно они приготовились ко всему заранее. Будем надеяться, что эти твари останутся в своих Глубинах и не позарятся на наши владения. В противном случае хотел бы я знать, чем мы их встретим?
– Значит, ты все-таки за атомные бомбы, – подытожила Филлис.
– Бог мой! Милая, ни я, ни ты, ни весь Королевский флот, никто не хочет сбрасывать эти бомбы: шуму много, а результат сомнительный. Однако я очень надеюсь, что наш доблестный флот, «ополчась на море смут, сразит их противоборством»[5]. А вот какое оружие мы применим, зависит от времени, места и условий.
Филлис сидела, подперев рукой голову, невидящим взором уставившись в газету.
– Ты говоришь – «такова жизнь», ты в этом уверен? – спросила она немного погодя.
– Да, пусть даже из предположений Бокера верна только часть… Вдвоем с ними нам не ужиться на Земле.
– И когда, по-твоему, это случится?
Я пожал плечами. Если представить, какие естественные препятствия должны преодолеть и те и другие, чтобы добраться друг до друга, можно подумать, по меньшей мере, пройдет не один десяток лет, а то и столетий.
Филлис снова вперилась в пустоту, и я, зная этот симптом, не собирался нарушать ее задумчивости. Мы долго молчали, пока вдруг в наступившую тишину не вкрался мягкий и тревожный полушепот Филлис:
– …ветер, его полночные завывания и стоны утопают в нарастающем рокоте гневных волн океана… слышишь, где-то совсем рядом противно завизжала лебедка – это матросы сбросили за борт спасательную шлюпку. Ветер подхватил их хриплые, просоленные голоса и понес прочь. Тише! Что это? Я слышу чей-то голос, доносящийся словно из небытия: «Одна сажень, две…» – шум ветра все тише, голос все отчетливей: «Три сажени, четыре…» Какой-то мерный, неясный гул, гнусное чавканье рыб – мы погружаемся: «Пять саженей…» – противное чавканье сменяется жуткой какофонией: «Полное погружение!..» – тишина: пять секунд, десять… Нет, я не слышу, я – ощущаю каждой клеткой, ощущаю тяжелые стоны Глубин… мне страшно… что-то происходит… опять чей-то голос. Что, что он говорит?.. я не могу разобрать… о Левиафанах?!.. теперь я различаю каждое слово… О боже! Какой нечеловеческий голос: «…Самая недоступная точка Земли – дно. Так было, есть и будет. Кромешная темнота. Мрак. Самая мрачная точка Земли. Так было, есть и будет до тех пор, пока не высохнут моря и океаны, и тогда растрескавшаяся, безжизненная планета будет нескончаемо вращаться по своей орбите, а жизнь на ней станет историей.
5
В. Шекспир. «Гамлет, принц датский».