Салават-батыр

— Как раз в то время я и доставил самозванца Пугачева в Симбирск, — оживился Суворов. — По всему видно, что арест злодея пошел кое-кому на пользу.

— Между тем сами осинцы, как и красноуфимские, живут по своей воле, — продолжал Фрейман. — А все по причине того, что там все так же орудуют бунтующие башкирцы, причем заодно с русскими и черемисами. В Осинской волости сводные русско-башкирские отряды не дают развернуться команде Папава.

— Усмирить же оных можно, — вмешался воевода Борисов, — ежели подбросить туда дополнительные части.

— Хорошо, господа, мы подумаем над этим, — пообещал Суворов и снова уткнулся в карту. — Так-с, пойдем дальше… Ну-ка поглядим, что тут у нас, — сказал он, уперев костлявый палец в испещренный пометками участок.

— Сибирская дорога. Именно там расположено гнездо Салаватки и отца его — Юлайки, — поспешил доложить уфимский комендант Мясоедов. — Уж эти, будьте покойны, будут стоять до конца, — язвительно добавил он.

Суворов пристально взглянул на коменданта, потом вдруг сощурился и, хлопнув себя по лбу ладонью, воскликнул:

— Помилуй бог, совсем запамятовал! Ваше замечание, Сергей Степаныч, весьма кстати пришлось. У меня ведь особое поручение до всех вас от его сиятельства графа Панина. — Забыв про свой сан, он по-мальчишески резво бросился к саквояжу и, порывшись в нем, извлек какую-то бумагу. — Сие обращение надобно как можно быстрее размножить и в народе распространить.

Отвечая на молчаливый вопрос взиравших на него с недоумением военачальников, Суворов пояснил, что, во избежание кривотолков, генерал-аншеф Панин решил через свое послание официально уведомить местное население о ликвидации главного повстанческого войска и об аресте Пугачева.

— Его сиятельство требует от башкирцев сложить оружие и явиться к властям с повинной. Тем же, кто повиноваться не пожелает и, уж тем паче, сопротивляться вздумает, обещано… — торжественно проговорил генерал и осекся, заметив, с какой кислой миной его слушают — дескать, сколько таких увещевательных манифестов через руки наши прошло, а все пока что без толку. — Задетый за больное самолюбие Суворов обиженно поджал по-старушечьи губы и резким движением развернул свиток, чуть не разорвав его. Пробежав глазами текст, он нашел нужное место и, делая на каждом слове ударение, с выражением прочел: «И тогда ж весь башкирский народ, который сему не повинуется мужеск пол до самых младенцов будет растерзан лютейшими смертями, жены, дети и земли их все без изъятия розданы в рабство и владение пребывшим в верности Ея императорского величества российским подданным».

Эта страшная сама по себе и к тому же воспроизведенная им в зловещем тоне угроза возымела желаемое действие, вызвав возглас всеобщего одобрения.

— А вот это уже другой разговор! — не удержался товарищ воеводы майор Аничков. — Давно бы так.

— Да, чувствуется крепкая рука. По всему видна старая закалка! — покачал головой Мясоедов. — Припомнят они у нас Тевкелева да Урусова! — не скрывал он своего злорадства.

— Поступком сим его превосходительство граф Панин и в самом деле показал, что не намерен церемониться со злодеями, — отозвался генерал Фрейман.

— Говоря между нами, господа, — вставил свое слово воевода, — это вам не генерал-майор Потемкин, который писал Салаватке, мол, покайся, познай свою вину и приди с повиновением. До того трогательно, аж до слез прошибает…

Суворов, не выпускавший бумагу из рук, с явным удовлетворением взирал то на одного, то на другого и, терпеливо всех выслушав, как ни в чем не бывало, закончил:

— Кроме всего прочего, его сиятельство Петр Иванович Панин повелевает при всех селениях, кои в бунте замешаны, виселицы да колеса поставить и казнить на них преступников, а в знак истинного покаяния и подданического повиновения, настоятельнейшим образом требует от башкирцев поимки и выдачи главного возмутителя Салаватки ближайшему из подчиненных ему военачальников. Нам же с вами надлежит довести сие до сведения буквально каждого. — Сказав это, он протянул свиток воеводе Борисову и, бросив взгляд на карту, изрек: — Нуте-с, господа, а сейчас мы с вами уточним, где именно в настоящий момент главный пугачевский наперсник находится, и засим сообща подумаем, что можно и должно предпринять, дабы оного, окружив со всех сторон, обезвредить. Как вы понимаете, на сегодня сие суть наиглавнейшая задача, ибо без ликвидации Салаватки рассчитывать на покорность воровского народца нечего. — Суворов сделал небольшую паузу, а затем, прищурившись, задумчиво произнес: — Уж теперь-то я, кажется, уразумел, почему самозванец, по доставке в Симбирск, дерзнул его сиятельству ответствовать, будто сам он всего-навсего вороненок, а ворон, дескать, пока еще летает… Вот мы и займемся тем самым вороном, попробуем до основания разорить воронье гнездо…

Наблюдавший искоса за своими гостями генерал был явно доволен тем эффектом, который произвели на них его последние слова, и был еще более польщен, услыхав подобострастное:

— Слухами о ваших победах во славу отечества нашего вся земля полнится, ваше сиятельство. Знает самодержица матушка-императрица, кому по плечу обуздать и усмирить извечных возмутителей нашего спокойствия!

О славе отечества Александр Васильевич, конечно же, радел, но и о своей собственной, чего уж греха таить, тоже никогда не забывал. Пусть лавры победителя не прибавили ему солидности, а все ж приятно, когда окружающие лишний раз о том вспоминают и напоминают.

Все правильно. По заслугам должна быть и честь. И Суворов нисколько не стыдился своего честолюбия, ибо военный человек не может не мечтать о славе, о карьере, о благодарностях и наградах. В потаенных же мыслях он мнил себя не иначе, как в чине фельдмаршала.

VII

У двадцатилетнего пугачевского бригадира Салавата Юлаева, по возрасту годившегося Суворову в сыновья, были, в отличие от него, совсем другие цели и задачи. Не он пришел на чужую землю. К нему пришли. И в тот самый момент решалась судьба его народа.

Не все башкиры доросли до осознания этого, и уж тем более далеко не каждый готов был пожертвовать собой, благополучием семьи и будущим своего рода. Зато он, Салават, лучше многих других понимал, во имя чего рискует. Но, даже зная, чем именно, остановиться уже не мог. Если борьба начата, то ее нужно вести, пока есть силы, до последнего вздоха, следуя данной им и его товарищами клятве «до самой погибели находиться в беспокойствии и не покоряться», хотя бы для того, чтобы держать карателей в постоянном напряжении. И Салават продолжал сражаться не на жизнь, а на смерть.

Он не искал славы. Батыру было не до нее. Слава Салавата сама прокладывала себе дорогу, сделав его имя не только всенародным достоянием, но и объектом особого внимания как со стороны генералитета, так и самой Екатерины. Имя его было у всех на устах.

Напуганные новым размахом освободительного движения под руководством Салавата Юлаева власти, развязав — шие себе руки после ареста Пугачева и заключения мира с Турцией, засылали в Башкортостан все новые части. На территории Уфимской провинции орудовали кавалерийские, пехотные полки и казачьи отряды, подчинявшиеся Мансурову, хозяйничала карательная бригада Фреймана. Исетскую провинцию контролировали войска из корпуса Деколонга.

Противодействовать нарастающему натиску регулярных войск, во всех отношениях превосходивших повстанческие, становилось все труднее. Но воинственный дух Салавата не затухал. После сентябрьских боев с карательной командой Рылеева, направленной из Уфы генералом Фрейманом, он снова побывал под стенами Катав-Ивановска. Убедившись в том, что завод по-прежнему неприступен, Салават не стал там задерживаться. Он решил заняться срочной мобилизацией, для чего в середине октября объехал со своим трехсотенным конным отрядом целый ряд селений вдоль реки Караидель. Вместе с Ильсегулом Иткининым Салават разработал план захвата нескольких располагавшихся близ Кунгура крепостей, рассчитывая лишить карателей опорных пунктов в екатеринбургском направлении.