Страница 72 из 72
— Нет, улым, мне уже не на что надеяться. Ты — другое дело. Ты еще сможешь вернуться на радость нашим башкортам!
— Вдвоем вернемся, атай, — уверенно произнес Салават, стараясь придать угасающему отцу силы.
Такова уж, видно, природа человека. Где бы и в каких условиях он ни находился, надежда на добрый исход в нем теплится до самого последнего мгновенья. Она подпитывает его и дает силы для жизни.
Легко поддавшись внушению, Юлай немного приободрился и с готовностью откликнулся на сказанное сыном:
— Знаешь, улым, в прежние времена Акбатша миловал преступников. Может, и нас Абей-батша помилует по воле Аллахы Тагаля? Эх, попасть бы на землю нашу родную, вот было б счастье!
— Да услышит тебя Аллах, атай. А уж я-то завсегда душой и мыслями с моим Уралом.
Заслушавшись, Юлай словно забыл о боли. Пока Салават читал, он почти явственно представлял себе природу родного Урала.
— Хорошо, улым, ай хорошо! Стих твой — не прибавить, не убрать. Аж до самого сердца пробирает, — похвалил он сына.
— Будут еще великие перемены в Рясяе, атай. И когда-нибудь мы получим через них свободу, — сказал Салават, стараясь убедить не только отца, но и себя.
— Да какие там перемены! — вмешался в их разговор Канзафар. — Уж два десятка лет мы тут, а все по-старому.
— Как только порядки в Рясяе изменятся, нам по легче станет, помяни мое слово! — возразил ему Салават.
Насчет перемен в России он оказался прав. Екатерина вскоре умерла. Узнав о том, что императрицу заменил сын ее Павел Петрович, пугачевцы торжествовали. Уверенные в том, что все трудности остались позади и что в жизни их вот-вот наступят добрые перемены, они начали строить планы, связанные с возвращением на родину. Радуясь, каторжане жалели лишь о том, что не все дожили до этих времен. К маю 1797 года из пугачевцев в живых оставались лишь шестеро: Канзафар Усаев, Ефстафий Долгополов, Иван Почиталин, Емельян Тюленев, Юлай Азналин и Салават Юлаев.
В том же году новый российский император издал указ, определявший места, куда должны были ссылаться приговоренные к каторге. Речь шла о Нерчинских рудниках, Иркутской суконной фабрике и строительстве таганрогской крепости. В связи с этим генерал-прокурор Сената Куракин затребовал от губернатора Эстляндии Лангеля список годных для каторжных работ ссыльных.
Отправляя список, Лангель сообщил Куракину о том, что содержание заключенных обременительно для казны, и спросил, что ему делать с Усаевым, Почиталиным и Юлаевым, которых находит вполне здоровыми.
Однако предложение об их пересылке куда-либо было отклонено. Генерал-прокурор велел оставить зачинщиков и активнейших участников восстания 1773–1775 годов в Балтийском порту.
Увидев, что и при Павле I ничего не меняется, Салават впервые по-настоящему приуныл.
— Похоже, зря мы надеялись… Уж сколько времени прошло, как бунт подавили, а они, как и прежде, боятся отпустить нас отсюда.
— Да, шибко мы их, видать, тогда напужали, — мрачно произнес Иван Почиталин. — Стало быть, нечего нам на милосердие его величества ампиратора рассчитывать. Все они заодно…
— До чего же радовался мой отец, когда Катерина умерла. Думал, домой нас отпустят. Теперь уж все, долго не протянет… — схватился за голову Салават.
Предчувствия его не обманули. Потеряв последнюю надежду, Юлай захандрил и поддался давно подтачивавшей его тело болезни. Отказываясь от еды и питья, он лежал в горячке, то и дело впадая в беспамятство. Промаявшись так трое суток, Юлай Азналин затих раз и навсегда.
Похоронив в чужой земле горячо любимого отца, Салават ощутил себя полным сиротой. Целиком отдавшись своему безутешному горю, он и сам вскоре занемог. Ночами Салават бредил, видя себя среди природы родного Урала в окружении своих близких — родителей, жен и детей, а днем с великими мучениями отбивал кайлом камни в карьере. Все чаще и чаще случались у него головокружения, ноги и руки заметно слабели. Вот и сегодня, двадцать шестого сентября 1800 года, едва Салават принялся за работу, как сердце у него схватило, а в глазах вначале зарябило, потом потемнело.
Надсмотрщик заметил, что он остановился, и набросился на него.
— Эй, чего ты там копошишься! — заорал он.
— Плохо мне, — с трудом произнес Салават, пошатываясь. — Голова закружилась…
Караульный подскочил к нему и принялся его отделывать.
— Вот те, вот тебе, скотина!.. Хитришь, сволочь! Я, что ли, за тебя вкалывать буду?!
Не в силах оказать сопротивление своему обидчику, Салават покрепче стиснул зубы и, превозмогая слабость и боль, вновь принялся за работу. Он кое-как отбил киркой большой кусок камня. Обхватив тот камень обеими руками, батыр с трудом поднял его и попытался было шагнуть, но тут вдруг почувствовал, как у него перехватило дыхание. Постояв немного, Салават снова попробовал сдвинуться с места, но не удержался на отвесной каменной стене и подбитым меткой стрелой орлом рухнул с предсмертным криком вниз.
В осеннем небе парили над морем громкоголосые чайки. Невесть откуда, впрочем, откуда же еще, как не с холмов далекого-предалекого Урала, провожали вырвавшийся на волю мятежный дух Салавата-батыра причитания, которые превратились со временем в одну из посвященных ему песен:
Малеевка — Уфа — Аклан.
1992–1993, 1995 годы.