Страница 98 из 137
Первый полк уже приближался к Москве, когда вдруг забунтовал есаул, войсковой старшина Буранбай:
— Ты меня не торопи, турэ, не гони. Пока не увижу Таню — дальше не поеду.
— Агай, ты подумал о наших земляках из четырех пограничных полков? — с упреком сказал Кахым.
— А ты, господин командир полка, обо мне, о моей судьбе думаешь? — взвился неистовый Буранбай, багровея от волнения. — И я человек, и у меня есть сердце. Ты же знаешь о первой моей несчастной любви! Что ж, добровольно отказаться от золотоволосой? Да я вас догоню! Не тревожься, мои лошади резвые.
— Ладно, оставайся, — согласился Кахым. — Возьми с собой Зулькарная и ординарцев. Да купи Тане и ее отцу-матери подарки, — он вынул из внутреннего кармана мундира кошель с деньгами.
Буранбай его строго остановил:
— Зачем? У меня есаульское жалованье… Не сердись, кустым, что я не по уставу с тобой говорю. Будь что будет, а Таню мне надо повидать.
Вечером, чтобы не привлекать излишнего внимания, Буранбай с приемным сыном и ординарцами подъехали к деревне. Что ждет его там? Не забыла ли его Таня? Переводя коня на шаг, Буранбай с жадным любопытством оглядывал поля, перелески, где еще так недавно вместе с партизанскими отрядами громил шайки французских мародеров. Война здесь, видимо, окончательно забылась и жителями, и — так показалось мечтательному Буранбаю — природой: всюду глубокая тишина, надвигается осень, поредевшие листья берез слегка колышутся под порывами вольного ветерка.
Деревенские собаки издалека учуяли чужих — и всадников, и их лошадей, — подняли неистовый, разноголосый лай, предупреждая хозяев.
«Нет, так не годится, — понял Буранбай. — Так мы переполошим всю деревню!»
Он велел Зулькарнаю снять синий чекмень, лисью шапку, саблю и в рубахе, пешком, прикинувшись случайным путником, идти в деревню. Парень по-русски говорил свободнее остальных джигитов и вполне мог сойти за касимовского татарина из-под Рязани, отставшего от купеческого обоза.
Дошлый паренек пропадал долго, но вернулся с верными известиями, на беду, для Буранбая нерадостными, — в деревне пировали по поводу венчания девушки Татьяны с сыном старосты. Все только что прибыли из церкви, начался праздничный обед, столы ломятся от мисок, блюд, графинов, бутылок.
— А ты ее видел?
— Да разве я ее узнаю, отец? — со справедливым удивлением спросил Зулькарнай. — Гостей полон дом, надышали так, что лучина гаснет. На тальянке играют. Пляски.
Сердце Буранбая поплыло будто в бурных волнах.
— Ну я им покажу! Разгоню всех, муженька изувечу, а Таню умыкну!
Самым благоразумным из джигитов оказался юный Зулькарнай:
— Как можно, отец?! А если это другая Таня! И ты же есаул, офицер, войсковой старшина. Нельзя разрушать свадьбу.
Джигиты поддержали его, не Буранбая:
— Если уж свершился никах, то таинство брака священно!
— Да, надо сперва все узнать как следует.
— Русский поп, а по-нашему мулла, обвенчал парня и девушку, теперь ничего не поделаешь.
— Но я должен повидаться с Таней! — упирался Буранбай.
— Не поднимай шума, повидайся тайно, — посоветовал Зулькарнай. — Только завтра.
— Не лезь в мою жизнь, мальчишка! — загремел Буранбай на названого сына, но тотчас осекся, протрезвел при мысли: «Кахым-турэ предупреждал меня, что Таня крепостная. И православная!.. Да, надо повидаться с ней тайно».
Он дал Зулькарнаю серебряный рубль, велел осторожно попросить какую-нибудь кумушку вызвать на крыльцо Таню, шепнуть, что попутчик привез из башкирского казачьего полка ей письмо от есаула Буранбая «в собственные руки».
Парень завздыхал, но подчинился, ушел, прижимаясь к заборам, к плетням. Буранбай велел джигитам ожидать его в седлах у околицы, а сам отправился, бесшумно ступая по траве, вслед за Зулькарнаем.
Тишина была такой бездонной, что есаулу казалось — он слышит, как колотится его одинокое сердце.
Вдруг послышались торопливые шаги, запыхавшись, Таня остановилась у сарая, сказала негромко:
— Эй, где ты, проезжий? Давай скорее письмо, времени у меня совсем мало.
Буранбай шагнул из-за угла.
Таня отшатнулась, сжала ладонями щеки, вскликнула-простонала:
— Ой! Ты-иии?!..
Она забилась в рыданиях на его груди, обняв руками с прохладной нежной кожей его шею, но через мгновение накинулась с упреками:
— Ты меня обманул! Написал, что скоро приедешь, выкупишь у барыни, а сам исчез на два года. Пойми, два года!.. А я, глупая, все ждала. Ты меня обманул!.. Как идут по тракту казаки, выбегала за ворота, за околицу, искала глазами тебя!.. И на крыльце вечерами сидела ждала.
— Успокойся, милая!
Но Таня не могла успокоиться так скоро, то плакала, то сердилась:
— Обманул!.. Как мне тяжело было! Не знала, куда себя девать! Война закончилась весною: в церквах благодарственные молебны служили, царский манифест читали… Подружки смеются: «Опомнись, Таня, не нужна ты этому башкиру, он давно на Урале, у него там две жены…» А тут барыня и отец с матерью меня благословили за сына старосты. Нет, Семен не вредный и не пьет. И двор старосты богатый…
— Чего же ты мне не писала?
— Да я ж неграмотная. Ну, положим, в волости можно на базаре нанять писаря. А почта в городе, в уезде. И куда писать? Не знаю. Ведь два года прошло! А ты почему не писал? С оказией-то письмо мне бы принесли. Нет, ты меня обманул.
— Изо дня в день в бой, — честно признался Буранбай. — Врать не стану — о тебе, золотоволосая, часто и думать-то было недосуг.
— Вот видишь!
— Но надеялся иногда, что выберусь живым из этого ада… Но сейчас наглядеться на тебя не могу, знаю, что люблю. Убежим!
Таня выпрямилась, ответила с достоинством:
— Я под венцом в храме с Семеном стояла. Он — муж мой перед Господом и людьми… — Она звучно проглотила комок слез. — Поздно, Буранбаюшка, поздно. Выкупил бы меня два года назад у барыни, крестился бы, и ушла бы я с тобой на войну. Сколько ваших башкирок ехали на телегах за полком!.. И я бы уехала. А теперь поздно… Мне надо вернуться, пока муж не хватился.
— Убежим, а?
— Ты же, Буранбаюшка, офицер. А я у тебя кем буду? Полюбовницей? Кухаркой? И барыня объявит розыск, полиция начнет искать, поймают и поведут по этапу в кандалах, как каторжанку. — Она говорила все холоднее, все неприступнее, закинув голову. — Поздно!.. Война погубила наше счастье. — Она впилась заледеневшими губами в его губы, словно укусила, и побежала к избе не оглядываясь.
«Поздно? Да, поздно!» — беспощадно сказал себе Буранбай.
Через несколько дней он пел песню, сочиненную им в честь своей любви на слова неизвестного автора.
5
Старшина Ильмурза приехал из Оренбурга с радостной вестью: башкирские полки возвращаются.
Аул Ельмердек загудел, как пчелиный улей весною перед вылетом роя. Из избы в избу бегали молодухи, чтобы поделиться с соседками переполнявшими их чувствами, то плакали от счастья, то смеялись, тоже от счастья. Хозяйки приводили в порядок дома, мыли полы и стены, скоблили нары косарями, шпарили щелоком. Мужчины выбирали и ставили на откорм лошадей.
Но были такие избы, и ох как их было много, где днем и ночью неистово рыдали вдовы, знавшие, что уже не дождутся мужей, скорбели матери и роняли в седую бороду скупую мужскую слезу отцы, потерявшие на далекой войне сыновей.