Северные амуры

Три тысячи донских казаков атамана Платова и тысяча казаков Сеславина в эти дни проникли глубоко в тылы противника и громили его резервные части, идущие на подкрепление обескровленным по дороге от Орлеана до Парижа.

Кахым по приказу Сеславина, во взаимодействии с донскими и оренбургскими казаками, своим Первым полком блокировал канал, соединяющий Луару с Сеной, по которому на баржах французской армии доставляли провиант и вооружение, боеприпасы.

Слухи о смелых рейдах казаков, достоверные, а иногда и преувеличенные, селили в Париже смятение, страхи. Богачи спешно вывозили в южные департаменты свои сокровища. В министерствах чиновники являлись на службу, но делом не занимались и от дела не бегали.

Сеславин от пленных узнал о панике в Париже, о том, что в корпусах маршала Мармона растет дезертирство, что казаки Платова и башкирские всадники ломят напролом, сметая заслоны, отсекая от батарей артиллерийские обозы, перехватывая фельдъегерей, курьеров, почтальонов.

Кахым получил от Сеславина приказ — удержать переправы через Сену, не дать отступающему корпусу Мортье навести мосты.

Первый полк понес значительные потери, но еще сберег закаленных боями джигитов, и Кахым чувствовал, что ему доверяют, верят, за ним пойдут в огонь и воду… Первую и вторую сотни он поставил в ложбине, в засаде, а к полуразрушенному его же казаками мосту послал третью сотню под началом Буранбая.

— А если они свернут вправо-влево и бросятся вплавь, поплывут на плотах?

— Вот и пускай их на дно Сены!.. Да разве обезумевшие от страха солдаты окажут сильное сопротивление?

— Да, ты прав, — согласился войсковой старшина. — В споре побеждает умный, говорят, а в битве — смелый.

— Ну смелости тоже надо быть умной, — засмеялся командир полка. — Береги людей. Обидно же умирать джигиту накануне победы!.. Одиночных солдат-беглецов разите стрелами, ловите арканами. А я с четвертой и пятой сотнями иду на вражеский лагерь — там уже побывали мои разведчики, нащупали удобные пути подхода.

Ночь была лунная, багровый шар висел низко над дальними перелесками, деревнями, зловеще напоминая, что война с ее смертями, страданиями продолжается.

Сотни в развернутом строю вышли на опушку. Впереди горели костры, иные низкие, затухающие, а иные с пляшущими языками пламени.

— Мы их атакуем на рассвете. Самое глухое время, и часовые сомлеют. Разрешите всадникам спать в седлах, — сказал Кахым сотникам. — И сами подремлите!

— А вы, турэ?

— Мне спать не положено по должности, — весело сказал Кахым.

Он послал Сеславину с вестовым донесение: к бивуаку остатков французского полка подошли незаметно, к атаке готовы, но полностью окружить не удастся — в сотнях осталось полсотни, не больше, — воины, конечно, испытанные, мастера и стрельбы и рубки, но как их мало!.. Он не просил подмоги, знал, что оренбургские и донские казаки у Сеславина тоже не ведали отдыха — спали в седле, питались в седле, брились и стриглись в седле, умирали в седле…

И все же Александр Никитич понял, что Кахыму жаль упускать из рук разгром полка, всего полка, и наскреб из своего отряда сотню казаков, послал, чтобы замкнуть кольцо окружения.

Как только гонец от Сеславина прискакал с вестью, что казаки заняли исходную позицию позади вражеского бивуака, Кахым послал четвертую и пятую сотни вперед.

Костры во французском лагере угасли. Измученные неудачами, отступлениями, отчаявшиеся солдаты спали, даже часовые дремали стоя, опираясь на ружья, склонив головы на грудь. Их бесшумно закололи копьями передовые дозоры полка. Стрелы свысока, с седла пригвоздили лежавших французов. Иные проснулись то ли от топота лошадей, то ли от предчувствия смерти. Вопль «амуры!» разорвал утреннюю тишину в клочья, пехотинцы этим истошным криком пугали и друг друга, и самих себя, бросая ружья, бежали к Сене, но там им наперерез кинулись казаки Сеславина.

На каждого казака, и башкирского, и донского, и оренбургского, как потом подсчитали, приходилось шесть французских солдат, и все они погибли. Было захвачено девять пушек, не успевших даже выстрелить, зарядные ящики, до полутора тысячи лошадей.

— Вот лошади нам пригодятся, — обрадовался Кахым, — уж на что выносливы наши степняки, а сбили ноги и холки, вытянули жилы, а конского ремонта из-за Волги ждать наивно.

Зато офицеры-переводчики жаловались, что не захватили пленных.

— Да зачем вам пленные? — удивился Кахым. — Какие теперь у Наполеона секреты? Армия расползлась по швам, все трещит, французы мечтают о мире.

— Вот и надо отпускать безоружных пленных, — сказал штабной офицер Ветлугин. — Пусть они добегут до Парижа вестниками капитуляции.

Кахым с уважением взглянул на молодого штабиста: «Умно рассуждает…»

— Вы правы, — сказал он Ветлугину, — но ведь я джигитов удержать не смогу — до того они горят отмщением. Никто же не звал полчища Наполеона в Россию! Сами приперлись.

— И они, казаки, по-своему правы, и я прав, — улыбнулся офицер. — Но атака проведена вашими джигитами образцово. Какие потери?

— Да ни одного убитого, восемь раненых, из них лишь двое тяжело. Так бы всегда воевать!

К Кахыму подъехал Янтурэ. Все последние дни его так и распирала гордость: сын-батыр растет, жена Сахиба здорова, цветет, ну и он в схватке себя показал.

— Справедливо говорят, что у страха глаза велики!.. Я влетел в самую гущу ненароком, ну, думаю, пропал, сейчас штыками заколют или застрелят, а они на попятную с дикими криками «амуры!».

— Они и русских казаков называли «амурами», — заметил Ишмулла.

— Под Москвой французы были еще важными, спесивыми — дескать, мы непревзойденные вояки, нам суждено повелевать всем миром!.. А здесь одряхлели, ослабели, — сказал сотник Ахмед.

Кахым приказал ему следить за порядком в обеих сотнях, собирать трофеи, гнать захваченных у противника лошадей в лагерь полка, пушки сдать своим артиллеристам, а сам поехал проведать Буранбая.

Хотя он не спал всю ночь, но не чувствовал усталости, глаза смотрели зорко, молодое сердце билось ровными толчками, конь шел спокойной широкой рысью.

И Буранбай был в отличном настроении: ночью произошли отдельные стычки с отходящими французами, но прорваться к реке, а тем более навести переправы вражеские саперы не смогли.

Кахым велел ему принять командование над всеми сотнями, а сам, не позавтракав, поскакал с конвойцами к генералу Сеславину — с отчетом о минувших боях и за приказом на ближайшие дни.

Александр Никитич был доволен, обнял Кахыма, хвалил джигитов и русских казаков, велел представить к награждению отличившихся.

— А каковы планы? — спросил Кахым.

— Планы генерала Шварценберга мне неизвестны, да и сомневаюсь, что у него есть какие-либо планы, — сказал Сеславин, дерзко топорща усы. — А я лично считаю, что нам — значит, и вам с Первым полком, и мне с уральцами и донцами — надо не пустить отходящие французские полки в Париж, оттеснить их от переправы, сдвинуть в сторону, чтобы столица Франции осталась беззащитной.

Кахым восхитился блеском рассуждения Александра Никитича и возблагодарил судьбу за то, что после мудрого Петра Петровича Коновницына его непосредственным командиром и наставником стал Сеславин.

25

Император Александр Павлович весною 1814 года глубоко уверовал в свои полководческие дарования, постоянно вмешивался в приказы Барклая-де-Толли, которому сам же доверил командование русской армией, где не было ни пруссаков, ни австрийцев, ни шведов, требовал непрерывного наступления. У Барклая был и изрядный ум, и огромный военный опыт, и мужество, какое он так достойно проявил в 1812 году под Смоленском. И он, как и незабвенный Михаил Илларионович, считал, что война выиграна, что надо беречь измученных двумя годами тяжелейших боев солдат, что пора действовать дипломатам, стремясь к бескровному освобождению Парижа.

И в марте маршал Мармон капитулировал.

Еще кое-где по линии фронта вспыхивали и быстро угасали перестрелки, еще весенними сырыми темными ночами и башкирские джигиты, и пластуны-донцы Платова налетали на бивуаки французов, беспощадно рубя солдат и по-прежнему не беря пленных, еще гремели иногда пушки то со стороны союзников, то с позиций наполеоновской артиллерии, но война закончилась, одна из самых кровопролитных в истории, война, которую и русские, и все народы России единодушно назвали Отечественной.