Страница 9 из 137
9
Внимательно и придирчиво проверив, как несут джигиты Буранбая пограничную службу на дистанции, князь похвалил есаула и его подчиненных за добросовестность и поехал в Троицк, в Третий кантон.
Буранбай попросил у Волконского разрешения съездить на неделю в родной аул.
Князь сперва поморщился, затем покашлял и с неожиданно доброй улыбкой сказал:
— Поезжай, голубчик, порядок на дистанции у тебя строгий, но через неделю непременно возвращайся. Опоздаешь — пеняй на себя!
Есаул заверил князя, что не задержится.
Волконский кивнул, тронул коня и, окруженный свитой, конвойными, поскакал по твердой от утренника дороге. За ними затарахтели по кочкам тарантасы и подводы генерал-губернаторского обоза.
Отдав последние приказы, Буранбай в полдень не по-ноябрьски теплого денька отправился в путь. Снег лежал в низинах и оврагах, а луга и поляны, пожалуй, после пятого снегопада лежали желто-зелеными паласами, влажными на солнцепеке. Копыта коня мерно стучали по окаменевшей дороге. Солнце висело низко, но все же радовало сердце путника бледно-золотистым сиянием. Ноябрь — месяц переменчивый: то бураны, вьюга — значит, зима установилась, а там, глянь, дни ясные, и лошади, овцы бродят по лугам, по нежно зеленеющей отаве. Дорога втянулась в междугорье — и справа и слева то взбегали острыми зубцами, то плоско расширялись горы древнего Урала. Вот Эсерташ — вершина ее вогнутая, похожая на седло. А там фиолетово-синяя Иремель, самая стройная, статная, буквально упирающаяся в небо. Душа Буранбая преисполнилась восторга. Седой Урал!.. Какими вдохновенными песнями прославить твою силу и красу? Родной Урал!
Столетиями у подножия Иремель-тау собиралось могучее башкирское войско на борьбу против иноземных захватчиков. И Буранбаю сейчас почудилось, будто это сама гора громоподобным кураем созывала всадников в дальний поход.
Песня плыла над лесами, речками, полями, унеслась резвым ветром в степь, гудела эхом в ущельях. Не горам — народу слушать бы ее, призывную, сулящую грозу гнева, чтобы повторились и умножились подвиги Салавата! Слишком вольготно, монотонно живет сейчас Буранбай на дистанции, а пора бы молодцу в сечу.
— Живей, живей!.. — поднял плеть всадник, и конь пошел крупной рысью. — Быстрей, быстрей!..
Три дня и три ночи добирался он до родного аула Шонкар, прижавшегося избушками к мелкодонной, но бурливой речке Куюргазы. Дома — прочные, добротные, а всего-то их пятнадцать… Однако жители Шонкара гордились своим аулом и свысока поглядывали на соседние деревни.
У околицы Буранбай свернул в лощину, снял там военный мундир и спрятал в седельную сумку, надел бешмет, шапку, натянул на ноги сапожки с суконным голенищем. И зашагал, ведя на поводу коня, к крайнему дому.
Хозяин долго всматривался в лицо пришельца, силился вспомнить, а не смог, вопросительно замычал:
— М-м-м, кто таков?
— Янтурэ-агай, — засмеялся есаул, — забыл, как на сабантуе победил в борьбе — поднял и швырнул в пыль лицом, как куль с овсом?
— Я на сабантуях всех швырял, — похвастался Янтурэ. — Разве вас, бедолаг, упомнишь!
— Ну в состязаниях-то кураистов я оказался первым!
— И такое случалось…
Вышла на крыльцо молодая румяная женщина в платке из козьего пуха, всплеснула руками:
— Еркей! Певец! Кураист несравненный!
Янтурэ вздрогнул от неожиданности и, признав наконец гостя, осклабился:
— И верно, Еркей! А я-то гляжу… Ах, бродяга, ах, скиталец! — и обнял гостя. — Жив-здоров? Ну слава Аллаху! А то ведь люди говорили, будто ты утонул в Хакмаре, когда везли в сибирскую ссылку. Значит, долго-долго жить будешь!.. Сахиба, эсэхе[10], ставь самовар! — Распорядился он и снова полез обниматься: — У-у, бродяга!..
Хозяин и гость увели коня во двор, бросили ему охапку сена.
— Но как же ты изменился! Возмужал, не постарел, а возмужал. И в лице строгость.
В избе жарко зашумел самовар. Гость вынул из котомки кулечки с конфетами из оренбургских кондитерских лавок, пряники, печенье.
— Вашим деткам, дорогие мои!
Сахиба застеснялась:
— Ой, зачем так много?
Из-за занавески уже показались детские носы, сверкнули любопытные глазенки. Буранбай позвал ребятишек, щедро одарил их лакомствами, и те, не чуя ног от радости, выскочили с визгом на улицу.
Хозяин же тем временем погрузился в трудные размышления. Он сопел, чесал затылок и бросал на гостя и на жену унылые взгляды.
— Надо бы соседей по обычаю пригласить, чтобы гостя показать, — нерешительно произнес наконец он.
У башкир так издавна ведется. Гость пожаловал — зови соседей, кидай на праздничную скатерть и печеное, и вареное, и жареное. Последнюю овцу хозяин зарежет, чтоб соседи наелись до отвала, пускай даже завтра — зубы на полку. Сегодня застолье — ешь, пей, веселись, а потом вся надежда на Аллаха… Не Янтурэ первым в ауле должен нарушать вековечный обычай. Он — башкир, настоящий башкир.
— А чего спрашивать? — удивилась жена. — Гостем надо хвастаться перед всей деревней.
— Тут другое дело… Не повредить бы Еркею.
— Да разве это грешно — созвать соседей? — пожала плечами Сахиба.
— Подожди, эсэхе, — сердито осадил ее хозяин. — У Еркея есть враги. Вот я и опасаюсь, не случилось бы беды. Если Еркей в бегах, то, может, лучше принять его тайно? Языка моей жены не страшись, — заверил он гостя. — Она, конечно, баба, но держать язык за зубами умеет. Надежнее любого мужика. Режь на куски — не пикнет.
— Да ну тебя, атахы, — сконфузилась хозяйка и ушла за занавеску.
Гость отпираться не стал, поблагодарил хозяина за догадку:
— Агай, ты будто насквозь видишь, что к чему. Я и вправду должен скрываться от людей, даже от земляков. Но что поделаешь, стосковался по родному краю и не утерпел.
— Ладно, братец, не надо лишних слов, ты наш желанный гость. А где же ты сейчас проживаешь?
— На кордоне.
— М-м-м, далеко!.. — Хозяин задумался. — Говорят, что появился замечательный кураист Ялан-Еркей. Ты с ним не встречался?
— Еще бы не встречаться, если я и есть Ялан-Еркей! — расхохотался гость.
— Ты-ы-и?!
— Вот именно!.. Довелось мне жить в бурзянских аулах, там много кураистов и, добавлю, отличных музыкантов! И все зовутся Еркеями. А меня прозвали, чтобы не запутаться, Ялан-Еркеем, степным Еркеем.
— Ишь ты-ы-и! Выходит, и песня «Ялан-Еркей» твоего сочинения? — продолжал изумляться хозяин.
— Вот именно, мое собственное произведение.
— И-и-и!.. Может, ты не поверишь, но у нас нет дома, где бы не пели эту задушевную песню.
— Отчего не поверить? Верю!
— А с Буранбаем встречался?
— Нет.
— Что ж ты, братец! — упрекнул хозяин. — Его песни у нас тоже славятся. И молодые, и люди в годах, слушая его песни, то смеются, то плачут… Ты, кустым, постарайся с ним встретиться. Он, мне говорили, из военных.
— Буду в Оренбурге — поищу, — ухмыльнулся гость. — А ты, агай, скажи мне, где Салима? Мне надо обязательно ее повидать. Ради нее и приехал.
— Разве не женился?! — ахнул Янтурэ.
Из-за перегородки выглянула хозяйка — значит, подслушивала.
«Что за непонятный гость! Все у него не так, как у добропорядочных людей».
— Знаешь, не лежит сердце ни к одной. Сватали и красивых, и разумных, и с приданым. Не могу забыть Салиму.
10
Эсэхе — мать (букв. — мать моих детей).