Северные амуры

Не от чудодейственного навара, и не от тепла в доме, и не от горячих похлебок, а от щедрой доброты Танзили Азамат круто пошел на поправку.

Сажида прислала за Танзилей служанку, пригласила к себе.

Азамат уже сидел на нарах, смотрел, как засуетилась Танзиля, как натянула легкие кожаные сапожки.

— А почему ты валенки не носишь? Или каты с суконными голенищами? На улице же мороз, вот и студишь ноги.

Танзиля не привыкла в доме свекра к такой заботливости и прослезилась.

— Я ведь не хожу, а бегаю! — с притворной бодростью сказала она полуотвернувшись.

Ильмурза с Сажидой сидели в горнице с унылым видом.

— Что случилось? Плохие вести с войны? — бросилась к ним Танзиля, почувствовав угрызения совести: совсем забросила стариков.

— Нет, сыночек, слава Аллаху, жив-здоров. Недавно привезли из Оренбурга послание. Кахым — турэ! — гордо сказала Сажида-абей.

— Так чего же?..

— А то, что без тебя жилого духа в доме нету. Возвращайся-ка, килен, киленкэй, миленькая, обратно.

Старик Ильмурза поддержал жену:

— Да, возвращайся! Просим, вернись.

Танзиля догадалась, как трудно было это произнести самолюбивому старику.

— А что станет с Азамат-агаем без меня?

— Найму старушку, она его и выходит, — заверил Ильмурза.

Танзиле тоже трудно было отрицательно качнуть головою:

— Нет, чужая не поставит его на ноги!

Сажида от обиды захлебнулась плачем:

— А мы разве тебе чужие? Килен, что ты сказала, побойся Аллаха!

— Да, вы мне родные, люблю как отца и мать и буду теперь каждый день навещать, но и Азамата бросить не смогу.

— Чем же околдовал тебя этот Азамат? — с нескрываемой злостью спросила Сажида. — И еще неизвестно, выживет он или помрет.

— Знаю, знаю, но видно, потому и тянется моя душа к нему!

— Ну раз не ценишь нашего попечения, благорасположения, то уговаривать не станем, — после недолгого раздумья отрезал Ильмурза.

— Да, насильно мил не будешь, — проглотив слезы, согласилась с мужем Сажида.

Танзиля низко поклонилась им и вышла.

Старик и старуха остались одни в богатом, но как бы оглохшем доме, где в каждом закоулке притаилась тоска.

17

Вся зима прошла в ожесточенных сражениях с отступавшими, но зло огрызавшимися вражескими корпусами. Наполеоновских вояк добивали не мороз и не голод, — русские солдаты тоже и замерзали, и голодали, — но непрерывные, со всех сторон удары казаков, партизан и крестьян — прифронтовые деревни целиком брались за вилы и дубины, нападали на отходящие французские части в лесах, оврагах, излучинах рек.

Командиры русских полков доносили Кутузову, что интенданты провианта не привозят, деревни вдоль дорог опустошены и сожжены французами, у наших солдат нет теплой формы. А что мог сделать фельдмаршал? Остановить победное движение армии к своим государственным границам? Да любой солдат, идущий впроголодь в летней тонкой шинельке по снегам, на лютом ветру, знал, что остановиться невозможно.

И страстотерпцы во имя святого отмщения за муки русского народа молча, без жалобы, без стона шагали и шагали на запад.

…«Великая армия» превратилась в сборище оборванных, голодных, озлобленных на всех и на вся, включая самого императора, бродяг. Они плелись по Смоленской дороге, не обращая внимания на крики, понукания и угрозы офицеров, а если, выбившись из последних сил, ложились отдохнуть на обочине, то уже не поднимались, коченели, превращались за ночь в заледенелые трупы.

Раненых и больных безжалостно сбрасывали с санитарных повозок и фургонов прямо на дорогу, под окованные колеса пушек и зарядных ящиков. Но у Днепра, под Смоленском, французы уже бросили и пушки, а лошадей, тощих, костлявых, резали и тут же на шомполах жарили конину над кострами.

И все же Наполеон торопил армию, требовал от маршалов и генералов, чтобы они, невзирая на чудовищные потери, форсированным маршем гнали и гнали полки на запад.

А казаки атамана Платова, партизаны Давыдова, Сеславина, Фигнера, Кудашева, башкирские, тептярские, калмыцкие полки, стрелки Милорадовича нещадно добивали французов.

В Смоленске армии Наполеона не удалось отдохнуть, подкормиться, пополнить артиллерию ни боеприпасами, ни свежими лошадьми — фельдмаршал Кутузов не позволил. Русская армия смертельно устала, солдаты кормились только подношениями крестьян, дальних, не разоренных французами деревень. Зимнего обмундирования не было — солдаты мерзли в тоненьких, летнего образца шинелишках, обмораживались и заболевали.

Французские полки таяли, однако и русские полки слабели, и не от боевых потерь, а от недоедания и морозов.

Но Кутузов не разрешал передышки — просил, умолял по-отечески не сбавлять шага. Дальновидность великого стратега позволила Михаилу Илларионовичу различить в белорусских лесах и болотах Березину, еще не замерзшую, по донесениям разведчиков. Именно там, на берегу, надо было окружить, пленить, утопить в реке армию завоевателей.

Между тем и Наполеон не потерял еще в русских снегах чутья полководца, смекнул, какую западню готовят ему и Кутузов, и Березина. И приказал корпусу Удино оборонять до конца, до последнего солдата город Борисов, а около деревни Студень строить мосты через Березину.

Если бы к реке первыми подошли Милорадович, Раевский, Ермолов со своими богатырями, пробившимися сквозь снега, одолевшими и голод, и стужу, то остатки армии Наполеона погибли бы у Березины. Но подошел адмирал Чичагов, вовсе не приспособленный к военным действиям на суше, да к тому же постыдный трус в душе. Он выслал авангардом отряд Палена, наобум, без тщательной разведки, и маршал Удино опрокинул, отбросил к Борисову русские войска. Перепуганный адмирал остановил всю свою армию, а ведь пришедшие с юга полки были полностью укомплектованы отборными, обученными, хорошо вооруженными солдатами.

Наполеон был спасен.

Он лично наблюдал за строительством мостов, да еще велел строить мост ниже Борисова, близ Ухолода, чтобы Чичагов рассредоточил свою армию, решив, что именно здесь и возводится основная переправа. И Чичагов клюнул на приманку, остановил армию, бесстрастно созерцая, как у деревни Студень французские саперы по грудь в ледяной воде уже укладывали последние доски настила на балки. Сперва построили легкий мост для пехоты, затем взялись за мост прочнее, крепче — для артиллерии и обозов — выше по течению.

То, что мог, но не сделал Чичагов, делали, хотя и с неизбежным опозданием, казаки Платова, партизаны Сеславина, полки Ермолова, башкирские Третий, Четвертый, Пятый полки — они теснили французов, нагоняли на беглецов, и без того-то запуганных, страх, отчаяние.

Мост для пушек и обозов рушился дважды, саперам удалось восстановить их лишь через семь часов. Наполеона перевели усачи-гвардейцы, — император даже здесь ухитрялся хоть как-то сносно кормить их и одевать… Третий раз мост обрушился днем.

Когда уцелевшие заметили, что старая и молодая гвардия ушли, то они поняли, что обречены. Вой, вырвавшийся из тысяч глоток, был уже не человеческим, а звериным — так воют волки, окруженные охотниками. К мосту рвались толпы, давя друг друга, ломая перила, скатываясь в пучину. Кучера рубили постромки и, столкнув с дороги повозки, верхами переплывали реку. Напиравшие сзади не видели, что мост посредине обрушился, ломились напропалую, сметали в волны людей лишь для того, чтобы через минуту-другую их тоже выдавили вниз. Тонущие плакали, умоляли о помощи, проклинали Наполеона и Бога, но император был уже на западном берегу.

Люди, лошади барахтались в сизых от стужи волнах, всплывали, уходили в бездну, чтобы не выбраться из нее. Воинская дисциплина, французский гонор, честь наполеоновского солдата — где они? Обезумевшие от горя, страданий, безнадежности генералы, офицеры бросали своих солдат, врубались саблями в кипящую, рыдавшую и вопящую людскую гущу.

А ядра русских батарей равномерно падали на берег, на остатки мостов, в волны, дробя и людей, и льдины, вспарывая воду.