Страница 67 из 137
На утоптанной поляне шли строевые занятия пехотинцев. Новобранцы то и дело путали шаг, наступали друг другу на пятки, роняли тяжелые ружья, спотыкались, а унтер — из старослужащих, с медалями — метался перед ними и неистово кричал:
— В ногу! Ать-два, ать-два, так-то вас растак! — и сыпалась дикая ругань.
Дальше проходили учебные стрельбы — ружья, видно, обледенели, жгли руки, а ветерок задувал в слезящиеся глаза — разгляди-ка мишень в снегу, ухитрись врезать пулю в яблочко… И тут надрывался унтер, сулил новобранцам всякие беды и страхи, не скупясь на брань.
«Слава Аллаху, что у нас подростки учатся метко стрелять из лука, ходят с отцами и старшими братьями на охоту!.. — подумал Кахым. — Джигит приходит в армию, по сути, обученным — он и ездит верхом в седле и без седла, он и стреляет с коня. Русскому крестьянину труднее… А в Тарутино мне говорили, что наши пули тяжелее французских, а значит, и убойная сила выше!..»
Через версту Кахым остановил жеребца, чтобы полюбоваться, как артиллеристы сноровисто, ловко выкатывают пушки на позицию, насыпают порох в ствол, забивают пыж, кладут чугунное ядро, миг — и гулко бьет выстрел, дым встает завесой, а пушка вздрагивает, подпрыгивает, откатывается…
«Вот она где, новая армия, кутузовская! — с восторгом думал Кахым. — Старик дремлет в кресле, но все замечает, всем распоряжается!.. И чувствуется твердая рука Петра Петровича Коновницына. Эх, горе, нет с нами Багратиона! Скончался от ран еще в сентябре, а какие победы он бы одержал с этой новой могучей армией!..»
Чем ближе приближался Кахым к лагерю корпуса Кудашева, тем чаще его останавливали казачьи пикеты, спрашивали, кто таков, да откуда, да куда следует. И это нравилось Кахыму: без строгого порядка армия расползется по швам, превратится в табор, в кочевье.
Князь Кудашев незамедлительно принял Кахыма, приказал поместить его в офицерском доме, а казака и ординарца в комендантском взводе, на полном довольствии. Бумаги, письма из Главной квартиры князь отложил: ознакомится вечером.
— Первый башкирский полк? Сейчас вас туда проведут, а ночевать возвращайтесь — поужинаем вместе… И побеседуйте дружески с джигитами, взбодрите их — вот-вот грянут зимние решающие битвы!
Темнело, в лагере Первого полка жарко пылали костры, стреляя в низкое мутное небо искрами; джигиты беседовали, хлебали салму, на Кахыма никто и не оглянулся.
Перекликались часовые.
Но поднялся, отошел от костра степенный воин, вгляделся в подошедшего Кахыма, козырнул на всякий случай, еще раз всмотрелся и вдруг ликующе воскликнул, широко раскрывая объятия:
— Кого вижу! Кахым? Кахым-турэ? Ну, здравствуй, господин начальник!
И Кахым не сразу признал его, но, убедившись, что перед ним сиявший Янтурэ, тоже обрадовался:
— Агай!
Они обнялись.
— А старшина Буранбай?
— И он в полку, не беспокойся — жив-здоров, побывал в кровавых схватках, любимец джигитов!
— Еще бы не любить воина-поэта! — порывисто произнес Кахым.
Услышав имя Кахыма, башкиры вскочили, кто по-военному отдавал честь, а кто и, улыбаясь до ушей, тряс ему руку, хлопал по плечу.
Наконец Кахым их успокоил, с каждым дружески поздоровался, усадил к костру и сам присел рядом с ними на войлочную кошму.
— О чем беседовали, земляки?
Все промолчали.
— О чем, спрашиваю, говорили?
Башкиры взглянули на Янтурэ — на старшего, если не по воинскому чину, то по годам, и тот хмуро, нехотя признался:
— Да вот срамили парня, оплошал, оробел в первой схватке!
Он кивнул вправо, и Кахым заметил в пляшущих языках огня бледного, с трясущимися губами юношу, безусого, почти подростка.
— Полюбуйся-ка на него, Кахым-турэ! — кивнул Янтурэ, и парень вздрогнул, словно от удара. — Опозорил славное башкирское войско!
Со всех сторон посыпались попреки:
— Одна гадливая корова все стадо испортит!
— Хорошая слава лежит, а дурная молва бежит! Кто да что?! И скажут люди — э-э, джигит Первого башкирского полка!..
— Нам такой горе-вояка не нужен!
— Гнать его в шею!
А парень все глубже и глубже втягивал шею в плечи от стыда:
— Простите меня!.. Верьте, теперь не струшу! Аллахом клянусь!
— Не поминай имя божье понапрасну! — строго оборвал Янтурэ, но дальше заговорил иначе, не так, как ждал Кахым: — Башкиры, Зулькарная тоже можно понять — он ведь убежал на сборный пункт кантона, прибавил себе лет, по призыву бы его не взяли — недомерок. Что он знал о войне? По песням о Салавате, по рассказам и побывальщине старых казаков, воевавших с турками… А тут пушки загрохотали, ружья затрещали, дым, крики, стоны раненых! Вот и растерялся. Надо его пожалеть. — И он вопрошающе покосился на сидевшего рядом Кахыма.
— Вполне с тобою согласен, агай! — кивнул Кахым. — Осторожно согнешь молодой ствол, и получится тугой лук. А переломишь на колене, то получишь две палки!.. Лаской покори необъезженного жеребчика, и выйдет из него тебе верный боевой конь. А ударишь молодую лошадь со зла кулаком в зубы или плетью по брюху опояшешь, и выдастся конь злым шайтаном, сбросит тебя в бою… Так что не губите Зулькарная. Он не трус, он совсем еще юный!
С минуту все молчали, пристально разглядывая бушующее пламя.
— Молод Кахым-турэ, а мудрый, — плавно повел ладонью в сторону Кахыма Янтурэ.
— Нет, агай, нет, — чистосердечно не согласился тот. — Это ты научил меня сейчас не горячиться, не торопиться! А я бы действительно с пылу с жару разломал бы ствол для лука на мелкие палки.
Джигиты с облегчением вздохнули — свалилась с плеч ноша… Верно рассудили Янтурэ-агай и молодой турэ. А Зулькарнай бросил на Кахыма благодарный взгляд, всхлипнул и убежал, чтобы выплакаться тайком и поверить, что беда миновала.
И весь следующий день, на учениях, он издали смотрел на Кахыма с благоговением, но подойти, заговорить не отважился.
Видимо, кто-то из джигитов сбегал в штаб полка, сообщил начальству о прибытии Кахыма.
И вскоре к костру подошли, выступили из тьмы майор Лачин, войсковой старшина Буранбай, полковой мулла Карагош.
— Вы — представитель Главной квартиры, а так неофициально… — с укоризной сказал майор.
— Ну извините, сразу вот попал в объятия земляка и забыл о служебном распорядке, — улыбнулся Кахым, указав на Янтурэ.
— Да мне-то что… — Лачин тоже заулыбался, крепко пожимая руку гостю полка.
— А ты где сейчас? В Муромском лагере? — спросил Буранбай. — Что там стряслось?
— Нет, я в Главной квартире, — быстро остановил его Кахым: совсем, дескать, не требуется заводить разговор о той смуте при джигитах. — Офицер связи у генерала Коновницына Петра Петровича.
Заслышав о приезде земляка Кахыма-турэ, со всех сторон лагеря торопились башкиры, сгрудились, жадно разглядывали его мундир, и эполеты, и саблю на портупее — каждому не терпелось пробиться сквозь толпу поближе, чтобы потолковать, порасспросить о родичах в Муромском лагере, о новостях с Урала.
— А главного начальника русской армии Кутуса видел? — спросил кто-то из джигитов, выговаривая на башкирский манер фамилию Кутузова.
— Видел. И даже разговаривал с фельдмаршалом.
— О-о-о! О-о-о! — пронесся в толпе восторженный гул.
— Высокая честь служить при самом Кутусе!
— Князь Михаил Илларионович хвалил ваш полк — храбро, умело бьете французов! — продолжал весело Кахым.
— О-о-о!..
— А Кутус не приезжал к нам, — заметил недоверчивый хмурый рыжебородый всадник, опираясь на копье.
На него напустились со всех сторон:
— Не может самый главный начальник побывать в каждом полку!..
— Старик!
— Ему докладывают офицеры, такие, как наш Кахым!
— А князь Кудашев — зять Кутуса, значит, шлет ему письма!
— Фельдмаршал просит меня передать вам благодарность! — сказал Кахым.
— О-о-о!..
Кураист Ишмулла попросил:
— Ты скажи нам, как по-русски говорил начальник Кутус?
— А разве тебе мало похвалы на башкирском языке? — удивился Буранбай.