Северные амуры

Тимербаев вздохнул:

— Справедливо это, наш Салават — батыр из батыров. Такого уже не будет.

— Пока народ живой, и батыры народятся, — послышались голоса. — О-го-го, они еще покажут себя!..

— Так-то оно так, — еще сокрушеннее завздыхал хорунжий, — но пока я наследника славы Салавата не видел.

— А Кахым-агай?

— Да что Кахым! — подумав, сказал рассудительно Тимербаев. — Он и умный, и смелый, и с образованием. Но молод. А полководцу нужна мудрость. Фельдмаршал Кутузов — наимудрейший старец.

— К Кахыму тоже с годами придет мудрость.

— Вот тогда я его и признаю своим вождем…

Тимербаев еще сильнее помрачнел, ехал молча, кусая ус, лезущий в рот, наконец решительно мотнул головою и позвал к себе Азамата.

— Ехать наугад, вслепую рискованно… Мы ничего не знаем, не ведаем!.. А если в Оренбурге и Уфе прознали о нашем марше и выслали с границы, с дистанции русских казаков! Перехватят и вырубят… Я поеду в разведку в ближайший аул.

— Только возьмите охрану из надежных всадников, — сказал Азамат, — так будет поспокойнее. — Его самого пугала гнетущая тишина полей.

Беглецы разнуздали лошадей, пустили их по озими, степной ветер кое-где сдул снег, и на проплешинах зеленели всходы, а на меже и трава; нашли омет соломы и раструсили ее на охапки, чтобы каждому коню досталась хоть какая-то порция, а сами парни уныло пожевали черствые корки хлеба и кругляши корота.

Хорунжий вернулся темнее грозовой тучи — аул большой, два порядка, сотни три домов, ходил он из избы в избу — никто не слышал о возвращении Салавата; зашли к купцу — тот разъезжал по базарам, — и там разговоров о великом батыре не было… Пошел Тимербаев к мулле, но святой отец, едва услышал о Салавате, зашипел, как прокисший в жару кумыс, затопал ногами и прогнал хорунжего из горницы.

«Не зря у меня сердце ныло и левый глаз со вчерашнего дня дергается», — сказал себе Азамат, но и виду не подал, нарочно громко заявил:

— Здешние жители ужасно хитрые, я и до войны это знал, — если они и знают, то ничего не скажут. Поехали дальше!..

Но подбодрить всадников не удалось, они переглядывались, шептались, глаз не сводили с озабоченного лица хорунжего: Тимербаев — в годах, у него житейская сметка, рассудительность, Азамат же опрометчив, скор на шальные поступки.

Верстах в тридцати от Уфы наткнулись на башкирского казака из Уфимского полка, который ехал в родной аул на поправку — его отпустили по болезни. Служилый едва с седла не слетел от нежданной-негаданной вести:

— Какой Салават-батыр?.. О нем ни слуху ни духу. Гарнизон — Уфимский стрелковый полк. Купцы торгуют, готовятся к Рождественской ярмарке, ждут из Самарканда шелков, атласов!.. На базарах привоз богатейший.

И, боязливо поглядывая на заскрипевшего зубами от ярости Азамата, человек огрел плетью лошадь и поскакал по тракту, моля Аллаха о спасении от этой шайки то ли разбойников, то ли бунтовщиков.

Но его никто и не пытался задержать — все накинулись с попреками на Азамата:

— Ты нас погубил, сумасброд!

— Теперь нас казнят!.. На войне погибнуть не страшно — Аллах возьмет праведника в рай, а качаться в петле — позорно!

Тимербаев места себе не находил — то слезал с седла и быстро расхаживал по обочине, то плотно растирал ладонью лоб, то бормотал ругательства в усы.

— На старости лет поддался на такую удочку! — поносил он сам себя. — Не зная броду, полез в воду! Ведь меня бы вот-вот назначили войсковым старшиной.

Но Азамат не признавал себя обманутым, вертелся в седле вправо-влево, кричал до хрипоты, раздувая горло, как крикливый петух:

— Нас на испуг берут! Этого болтуна-джигита царские власти подослали, чтобы внести разброд! На Пермь пойдем — там Салават, там!..

Однако хорунжий сказал наотрез:

— Никуда не пойду. Нас подло обманули.

И благоразумные всадники потянулись к нему.

Взъяренный Азамат назвал их отступниками, палачами башкирского народа, погубителями великого Салавата, но эти исступленные вопли уже никого не сбили с толку, — хорунжий приказал негромко, без нажима, строиться и повел сотни в ближайшее село Нукут.

С Азаматом осталось всего шестьдесят забубенных головушек, то ли отчаявшихся, то ли издавна мечтавших поразбойничать, и он умчался с ними в горы, положившись на судьбу, надеясь на заимках подкормить лошадей, отлежаться и броситься с парнями на кровавую сечу за Салават-батыром.

5

Азамат все еще не верил, что его обманули. «Нет дыма без огня. Великий батыр на Урале, но прячется, ждет, когда к нему придут верные джигиты». И он беспрестанно посылал парней в соседние аулы — поразведать, выспросить, что говорят в народе о возвращении батыра. И сам ездил на поиски… Все напрасно! В аулах зимняя спячка, да и мужчин-то вовсе не осталось — ушли с башкирскими полками на войну. Надеяться ему не на что, остался Азамат в дураках.

Кроме того, некоторые хитрюги с удовольствием уезжали на розыски, но в лагерь Азамата не возвращались — значит, подались к родственникам в глухие уголки отсидеться до поры до времени.

Что делать теперь Азамату? Стыдно, нестерпимо стыдно стать дезертиром! Его земляки уже в бою на подмосковных рубежах, честно сражаются. И если бы убежал один, а то ведь сманил за собою две сотни всадников. Может, не заворачивать в Оренбург, мчаться с повинной в свой полк? Искупить вину храбростью в битвах, и тогда простят, обязательно простят. Но если в пути перехватят свои же башкиры и по закону дедов и отцов предадут суду аксакалов? Тогда — позорная смерть. Убежать за кордон, в немирную степь? Измена.

Наконец он решил: «Чужой не пощадит, а свой не убьет», распустил парней на все четыре стороны и один-одинешенек поплелся на коне — единственном своем достоянии — в аул Ельмердек, чтобы потолковать с отцом Кахыма, старшиной юрта Ильмурзою.

Ехал он не дорогою, а лесами, буераками, ложбинами. В безлиственном лесу было необычайно просторно, но уныло. В оврагах конь увязал в снегу по брюхо, выбивался из сил, скользил на оледеневших склонах — сломает ногу, и пиши пропало…

Часто он слезал с седла и вел коня в поводу, вполголоса напевая песенку:

Вот и околица Ельмердека. Рискованно ехать по улице, и он свернул к реке, чтобы пробраться к своему дому задами, по берегу, через огороды.

Стоял самый глухой час ночи, даже собаки отлаялись и забились в конуры.

Азамат взошел на расшатанное крылечко, дверь открыта, ступил в темную избу, и на него пахнуло могильной тишиною — ни жены, ни сына, ни дочки… Он долго стоял в оцепенении, даже застонать, расплакаться не было сил.

И зашагал к дому старшины.

Едва вошел во двор со стороны сараев, летней кухни, амбара, как собака вскинулась, загремела цепью, забилась в злобном лае. Азамат совершенно растерялся — то ли уходить, ждать рассвета, то ли звать работника, кучера.

Вдруг с порога кухни послышался испуганный женский голос:

— Кто там? Кто?..

— Танзиля!..

Азамат с трудом перевел дыхание, холодный пот заливал лицо. Всегда он был дерзким, самоуверенным, а тут трясся от страха.

— Это я, Азамат! Аза-ма-ат!.. — прошептал он еле слышно.

И Танзиля тотчас же успокоилась, словно предчувствовала, что он придет, ждала… Она отвязала собаку, увела ее и закрыла в сарае, та смолкла, видимо, решив, что свой долг выполнила и можно теперь поспать…

— Азамат, — сказала она вернувшись, глядя с осуждением и жалеючи на искаженное горем лицо джигита, — уходи скорее, беги из аула, тебя ищут драгуны и русские оренбургские казаки. Поймают — убьют на месте.