Северные амуры

Старцы, отплевываясь от нечестивого, побрели домой, к самоварам, а горбун отправился к мулле, чтоб похвастаться своим деянием во славу Аллаха, в посрамление шайтана. Старухи отвязали Самсикамар, уложили на травке и удалились, искренне веря, что свершили богоугодное дело.

Безутешная женщина металась в горячке два месяца, а когда очнулась, то седые пряди струились в ее жгуче-черных косах. Собрав свои нехитрые пожитки, она ушла пешком к отцу-матери.

Через месяц-другой муж образумился, приехал за ней, сожалея, что сгоряча брякнул «талак».

— Вернись, пальцем не трону, стану беречь, — умолял он Самсикамар.

— Нет, после «талака» не могу лечь с тобою, — твердо сказала женщина. — И не прощу тебе смерти нашего безгрешного первенца. Ты, один ты убил нашего сынка!

От родителей она перешла в дом повивальной бабки Умукамал, ходила с ней к роженицам, помогала ей и училась святому умению принимать младенцев, а когда старушка умерла, сама начала помогать женщинам в их блаженных страданиях…

Гостьи были так потрясены, что оцепенело молчали, всем было страшно — вот до чего доводит людей суеверие. Оно погубило беспомощного младенца.

Наконец кто-то спросил:

— Так во второй раз замуж и не пошла?

— Так и не пошла.

Молодой женушке Ильмурзы, легкомысленной Шамсинур, все было нипочем:

— Инэй, скажи, а шайтан и правда подменил твоего ребенка?

— Аллах, он знает, — коротко обронила бабушка и быстро вышла из горницы.

Шамсинур, сгорая от любопытства, хотела ее догнать, выпытать, но старшая жена Сажида властно прикрикнула:

— Уймись!

Младшая жена обиделась на старшую, поджала губки, но при гостьях вступить с ней в перебранку не решилась.

Служанка принесла самовар, так и стреляющий парком в потолок, и Сажида запела, угощая старух:

— Да вы ведь и не попробовали бауырхака, а я его собственноручно готовила в честь рождения внучонка! Милости прошу!

По новому кругу гостьи погрузились в чаепитие, отведали и бауырхака, и прочих лакомств. Табын, устроенный в доме Ильмурзы в честь новорожденного, удался на славу.

27

На пятый день после родов Сафию повели в жарко натопленную баню, вымыли и пропарили березовым веником, одели в белые чистые одежды.

А в дом тем временем входили гости, теперь мужчины; самым последним, как и подобает по сану, неспешно, солидно вступил мулла Асфандияр.

Когда гостей рассадили по подушкам на нарах, согласно рангу, возрасту и богатству, Ильмурза первым обратился к ним с проникновенной речью, но не как старшина юрта и не как хозяин, а как дед новорожденного.

— Святой хэзрэт, добродетельные аксакалы, почтенные земляки, дорогие мои родственники! — плавно начал он, то и дело поглаживая усы и бороду. — Вы знаете, почему я пригласил вас… Да, у моего сына Кахыма родился сын. Аллах осчастливил меня рождением сына моего сына. Жаль, что сына Кахыма нет дома. Он, как вы знаете, учится в Петербурге!.. — Всем это было известно, но Ильмурза не упустил случая еще разок похвастаться. — От имени сына Кахыма прошу вас — пожелайте моему внуку, а его сыну здоровья, счастья, богатства, знатности.

Гости поднесли ладони к лицу, пробормотали молитву и хором, но нестройно пожелали внучонку всего, чего хотел дед, и даже сверх того.

После этого горделивая бабушка Сажида, так и светясь радостью, внесла внука. Дабы уберечь младенца от сглазу, на ручку ему повязали ленточки, на шею повесили талисман.

Мулла Асфандияр взял ребенка на руки, покачал, как будто ему надо было узнать, сколько новорожденный весит, спросил деда:

— Каким именем хочешь ты наречь сына своего сына?

— Мустафой.

Мулла прошептал соответствующую молитву и трижды сказал в ушко младенцу: «Отныне будешь Мустафа! Запомни свое имя: Мустафа, Мустафа, Мустафа!..»

Наречение ребенка завершилось, как и водится, продолжительной и обильной трапезой с чаепитием и преподнесением подарков.

На следующее утро, едва вернувшись из мечети после намаза, Ильмурза приказал Сажиде:

— Мать, быстренько ставь самовар и приготовь угощение.

— Опять? Это с чего же? — заохала задерганная суетой событий Сажида.

— По пути из мечети встретил Хафиза и пригласил его свершить суннэт[30] внуку.

Старшая жена так и обмерла: ведь с Хафизом тайно встречалась младшая жена Шамсинур. И впустить в дом такого ухажера, наглого соблазнителя?..

— Отец, — заныла она, — ой, говорят в ауле, у него рука тяжелая. Подождем, когда вернется из гостей добродетельный суннэтсе-бабай.

— Нет, все его хвалят, — хоть и молодой, а умелый.

— Так ведь внучок наш совсем еще крошечный. Зачем торопиться, атахы? Вот годик исполнится…

— О-о-о!.. Женщина, вдумайся, в какую ересь ты меня тянешь?! Грех, страшный грех до года держать мальчика без суннэта! Когда Мустафе год стукнет, я ему уже невесту сосватаю, с благословения Аллаха.

Но Сажида не уступала:

— Дождемся приезда его отца. Не вечно же будет Кахым учиться в том Петербурге.

— Не морочь мне голову! — прикрикнул Ильмурза.

То ли сама Сафия услышала разговор, то ли ей доложила Танзиля, но невестка решительно воспротивилась:

— Не подпущу Хафиза к моему сынку!

«Дочь богача! Вот себя и показывает! Из бедной семьи покорилась бы молча!» — подумала Сажида и, решив поддержать мужа, принялась ласково уговаривать:

— Не спорь, килен, с дедом, от волнения еще, не дай бог, молоко пропадет. Всем же мальчикам обрезают. Это все по вере, по велению Аллаха.

Сафия смирилась и отдала младенца в руки бабушки.

Когда обряд закончился и наплакавшийся, усталый младенец уснул, Сажида с утомленным, но довольным видом сказала Танзиле:

— Отец велел угостить суннэтсе Хафиза, ступай в горницу.

— Еще чего! — расфырчалась Танзиля. — Пускай свою молоденькую жену заставит прислуживать. От безделья дурью мается: все наряжается да прихорашивается, целыми днями валяется на перинах.

Сажида взялась за виски.

— Молодой женщине не пристало быть рядом с посторонним мужчиной.

— Так ведь и я не старая! — дерзко возразила языкастая Танзиля. — Не пойду!.. — И уселась на нарах рядышком с Сафией.

Клокоча от возмущения, Сажида удалилась.

— Видела Хафиза? — полюбопытствовала Сафия.

— Э, так, краем глаза.

— Какой он из себя?

— Э, вроде ничего, с носом!.. Да я его и раньше видела, на огороде, у плетня, когда шептался с Шамсинур. Она в него по уши влюблена!

— Нельзя молодым парням разрешать заниматься таким обрядом, — заметила Сафия.

— Это доходное дело переходит от деда и отца к сыну, к внуку.

Снова вошла Сажида, и снохи, переглянувшись, прекратили чесать языки.

28

Кахым приехал из Петербурга лишь в марте следующего года, когда его сын стал уже резвым мальчуганом. Кахым возмужал, отрастил усы и округлую бородку и в казачьем офицерском мундире производил впечатление уверенного в себе мужчины.

Спрыгнув с седла у ворот родного дома, он передал поводья сопровождающему его джигиту-ординарцу. Подъехала, гремя колокольцами, тройка с тарантасом, следом — арба с вещами.

— Как поживаете, сородичи?

— Твоими молитвами!.. Как сам-то?

— Слава Аллаху! — Кахым с каждым стоявшим у ворот земляком здоровался за руку.

Собравшиеся поодаль женщины из соседних домов, прикрывая платками рты, любовались красивым стройным офицером.

Подоспел смелый Азамат и, по обыкновению, не церемонясь, потряс Кахыма за плечо.

— Да, теперь ты, друг, настоящий военный! Ниса-уа!.. В городе и не узнал бы — так переменился.

— Времени-то сколько прошло, — напомнил Кахым.

— Да, порядочно, — вздохнул Азамат.

В доме Ильмурзы уже все знали о приезде Кахыма, и зарумянившаяся, пополневшая и похорошевшая от материнства Сафия с гулко бьющимся сердцем выбежала было во двор, но тут же оробела, замерла и лишь издалека, прячась за служанок, разглядывала мужа. А ведь как тосковала, ждала, плакала от горя, сколько раз представляла себе встречу, но теперь он показался ей чужим. То ли отвыкла за эти годы, то ли помнила Кахыма тоненьким юношей, совсем молоденьким джигитом. Вон он улыбается, разговаривает с земляками, и плечами в эполетах поводит иначе, не так, как, бывало, в Оренбурге, в доме ее отчима Бурангула.

30

Суннэт — обрезание мальчика; суннэтсе-бабай — старик, совершающий обряд обрезания.