Северные амуры

— Ты Буранбай, беглый, я тебя признал, ты из Верхнеуральска скрылся, на тебя объявлен розыск! — кричал Греков.

У Буранбая вырвали саблю, скрутили руки за спиной, крепко перетянули кожаным ремешком. Начальник дистанции и слушать оправданий не захотел, отобрал письмо губернатору Эссену и путевой лист от хана и под сильным конвоем препроводил беглеца в оренбургскую тюрьму.

Из тюрьмы в ссылку его отправлять не спешили, то ли собирали большую партию арестованных, то ли забыли, и потянулись однообразные, серые, как затяжные осенние дожди, дни и ночи в каземате, где на полу — охапка соломы, на окне — кружка с водой и кусок ноздреватого хлеба, а по углам — шуршание мышей.

14

Зулькарная, приемного сына Буранбая, назначили старшиной юрта, — видимо, решили, что он ветеран Отечественной войны, был смелым разведчиком, что ему уже 26 лет, что он не прямой потомок бунтаря-певца, словом, кто-то в Оренбурге, судя по всему, махнул рукой на эти досадные обстоятельства и вручил ему медаль старшины.

Работал Зулькарнай исправно, жил скромно, все его почитали, не забывая, что сироту усыновил всеобщий любимец, башкирский соловей Буранбай, но при этом нахваливая и личные достоинства молодого старшины.

Узнав, что его отец опять очутился в оренбургской тюрьме, Зулькарнай поскакал в Оренбург, стал обивать пороги во дворце губернатора с прошением отпустить Буранбая к нему на поруки, но и прошение у него не приняли, и разговаривать не захотели, а друзья-приятели шепнули: «Сиди в ауле и помалкивай, если не хочешь расстаться с медалью старшины».

Злой, измученный вернулся Зулькарнай из города. Улица еще пустая, но из труб подымаются серые колеблющиеся дымки, хозяйки носятся из избы в амбар, в хлев, хозяева выводят лошадей из конюшен. Старики ползут в мечеть к намазу, с ними Зулькарнай здоровался уважительно, и они в ответ трясли бородами.

Вдруг в доме Азамата послышались крики, захлебывающиеся рыдания, из калитки выбежала растрепанная плачущая Танзиля.

Зулькарнай круто остановил коня:

— Енгэй, что случилось?

— Азамат!.. Азамат умер! — запинаясь, произнесла Танзиля и закусила зубами край головного платка, чтобы не завопить, не завыть.

— Да когда? Ведь был здоров эти дни.

— Был здоров, а сейчас умер, только что… Проснулся, потянулся, смотрю — не дышит. Не болел нисколечко. Ох, осталась я одна-одинешенька, у-у-у!..

Старшина спрыгнул с седла, вбежал в дом — на нарах, разбросавшись, лежал Азамат с известково-белым лицом. Зулькарнай потрогал его лоб — верно, ледяной, приподнял руку — упала на кошму с сухим стуком, приложил ухо к груди, к сердцу — биение жизни сковано смертью.

— Сейчас пошлю соседского мальчишку к мулле, — сказал Зулькарнай, не зная, как вести себя с милой Танзилей: то ли утешать, то ли молчать. И решил молчать…

Вскоре явился мулла Асфандияр в сопровождении аксакалов, среди них шагал и старик Ильмурза.

Деревенские старцы привыкли к извечному круговороту жизни и смерти и потому равнодушно отнеслись к вести, что Азамат покинул сей бренный мир. Перед смертью все равны: и цари, и нищие, и богачи, и дервиши. Каждый человек смертен и обречен на исчезновение в срок, начертанный ангелом Газраилом. Азамат, по правде говоря, был смутьяном и горлопаном, но искупил свои прегрешения тем, что поднял джигитов Восьмого полка на мятеж во славу великого Салавата. И после этого очищения претерпел страдания — побои, голод, тюрьму, но встал на ноги, зажил мирно с Танзилей, и народ относился к нему хорошо.

— Ведь только вчера с ним встречался, — в полнейшем недоумении сказал Ильмурза. — Такой батыр! Кровь с молоком.

— Мир праху, мир праху, — бормотали аксакалы в бороды.

После первых обрядов все разошлись, Ильмурза пошел домой к трапезе и дневному сну, а затем опять пришел к телу покойного; за занавеской шептались женщины, утешали всхлипывающую Танзилю.

Коснувшись рук Азамата, сложенных на груди, Ильмурза отшатнулся в испуге, позвал Танзилю:

— Его тело не затвердело. Впервые такое встретил. И кожа теплая. Да умер ли он? Бегите за муллой!

Хэзрэт явился разгневанным: поспать сладко не удалось, стучал посохом по половицам, говорил внушительно, беспрекословно:

— Азамат при жизни был своевольным, значит, и после кончины не похож на прочих мертвецов. Да, он умер, но душа его еще не покинула тела и согревает руки-ноги, мышцы, жилы. Бывает, что и после похорон душа не покидает тела, чтобы ангелы могли допросить, выяснить и добрые деяния, и грехи, и лишь после этого решать, куда его отправить — в рай или ад. Случается и такое: душа умершего живет среди людей — днем в образе старика или старухи, а ночью оборачивается летучей мышью.

При этих словах за занавеской раздались испуганные взвизгивания и стоны перепугавшихся женщин.

Воодушевленный произведенным эффектом, мулла продолжал громче:

— А душа плохого человека превращается после его смерти в колдуна или в ведьму. Клубком огня летает в ночи!..

— Ай-ай-ай!.. Ох-ох!.. И-и-и! — донеслись из-за занавески жалобные женские причитания.

— Этот злой колдун или эта ведьма посылает на людей лютые болезни. От них надо избавляться молебнами в мечети и на дому.

— Я видела, как ночью над кладбищем летал огненный шар, — сказала за занавеской какая-то старуха, и опять женщины в ужасе зарыдали, и громче всех плакала Танзиля, которую ждала одинокая старость…

Вечером в доме собрались мулла, аксакалы, Зулькарнай, мужчины. После очередного обряда началась беседа, благостная, степенная.

— Почему не хоронят покойника сразу, а караулят его прах три дня и три ночи? — спросил Зулькарнай.

— Коран так велит, — ответил мулла. — А указания Корана — воля самого Аллаха.

— Святой хэзрэт, а как оценить ныне покойного Азамата? Добропорядочным он был или грешным? Куда душа его переселится — в ад или в рай? Иные в ауле его ругают, а другие нахвалиться не могут. Ведь это благое, божье дело — увести джигитов на Урал, чтобы поддержать великого Салавата!

Мулла Асфандияр бросил боязливый взгляд на сидящего рядом Зулькарная и вздохнул:

— Сынок, ты же старшина юрта, вот сам и решай — божье это дело или дьявольское!

А Ильмурзе, живущему теперь на покое, бояться некого, и он решительно заявил, вскинув бороденку:

— Да, это святое дело, что Азамат прискакал с джигитами на помощь батыру Салавату. А был бы Азамат зловредным, разве посетили бы мы с хэзрэтом сегодня его дом?

Аксакалы согласились:

— Справедливо сказано!

— Люди, поднимавшиеся за свободу, издавна почитались святыми!

— Мы похороним Азамата с высокими почестями!

И старики три дня и три ночи охраняли тело Азамата, как полагалось по шариату, бормотали нараспев молитвы.

На четвертый день вырыли могилу с нишей, обложили ее досками.

Покойника завернули в белоснежный саван, возложили на длинную арбу и повезли на кладбище. За траурной колесницей плелись, шаркая ногами, аксакалы. Жену Танзилю не взяли, ибо женщинам, по старинным обычаям, вход на зыярат был запрещен.

Почерневшая, исхудавшая от горя Танзиля осталась дома и с соседями готовила поминальный стол, а Ильмурза вызвался раздавать из своих запасов милостыню нищим и странникам.

Когда тело выносили, Ильмурза коснулся руки Азамата и снова встревожился:

— Да он же не остыл, не окоченел!

Но мулла властно прервал его:

— И такие своеобычные уходят к Аллаху!..

Старик пожал плечами и замолчал.

У врат кладбища, увенчанных мусульманским полумесяцем, арба остановилась, молодые мужчины и работник Ильмурзы на руках понесли покойника к могиле, один из могильщиков спрыгнул вниз, чтобы удобнее, правильнее устроить усопшего в нише, головою к священной Мекке, и вдруг раздался его дикий, неистовый вопль:

— Живой! Живо-о-ой! — Джигит выпрыгнул из могилы и, не помня себя от ужаса, побежал к аулу.

Тотчас над могилой появилась голова Азамата, пытавшегося выпутаться из савана. Старики в страхе засеменили с кладбища, отталкивая с дорожки друг друга, завывая: «Сгинь, сатана, сгинь, нечистый!..»