Глубина

Марк дернул ткань даже прежде, чем успел об этом по-думать, – ребенок не дышал.

Через мгновение Ундина уже была у него на плече, и он стучал ее по спине, и наконец она закричала, просыпаясь, и только тогда его сердце, казалось, забилось вновь. Он еще никогда не был так счастлив слышать ее плач. На этот миг все остальное исчезло, и единственным, что имело значение, было это крошечное существо.

Неужели ему примерещилось? Нет, она задыхалась, он был уверен. Если бы они не догадались ее проверить…

Марк стоял так с ребенком на руках, воющим ему на ухо, несколько минут и просто дышал, чувствуя ее тяжелые короткие вздохи. Его пронизывал страх. Он даже подумал, что сейчас разрыдается. Но с малышкой все было хорошо. Она была в порядке. С ними все было в порядке.

Преодолев головокружение, вызванное короткой паникой, Марк отнес девочку в спальню.

– Что там? – спросила Кэролайн, когда Марк вернулся, но тот не ответил, не желая ее всполошить.

Марк вложил ребенка ей в протянутые руки.

– Ну не плачь, все хорошо, – забормотала Кэролайн, мягко прижимая мизинец ко рту малышки. Обхватив палец губками, Ундина успокоилась.

Кэролайн довольно улыбнулась. А потом начала петь колыбельную. Марку нравилось пение Кэролайн – неумелое, но милое и чистое.

Марк забрался в постель и некоторое время лежал на боку, подложив руку под голову, рядом с женой и ребенком, а пение все звучало и звучало, мелодия лилась, словно теплый мед, рассеивая этот странный вечер, растапливая мимолетный страх.

Веки вскоре стали слишком тяжелыми. Под одеялом было тепло. Мысли блуждали, плывя на плоту посреди океана. Мягко покачиваясь вверх и вниз. Вокруг – черная вода. Вверх и вниз. Плещет о руки, затем о грудь. Затем доходит до шеи. Неуклонно поднимается, пока он не оказывается ею окутан. Вода касалась его всего, словно ладони любопытной, но незнакомой любовницы, чей нрав он еще не мог предугадать.

Но затем вода сомкнулась у него над головой, и его потянуло вниз, вниз, вниз. Выбраться было невозможно, да он и не хотел, даже когда руки закрыли ему рот.

Он погружался в чернильную бездну, и прекрасный голос Кэролайн звучал все дальше и дальше, пока не превратился в едва слышимый шепот.

На дне, где царили тьма и тишина, ждала Лиллиан, которую он и не надеялся больше увидеть. Лиллиан, о которой он старался не думать. И вот же она, ждала его, и он пришел к ней с последним глотком уверенности.

1916

Глава одиннадцатая

17 ноября 1916 г.

Неаполь, Италия

ГСЕВ «Британник»

Одну за другой Энни отдергивает тяжелые шторы, закрывающие массивные иллюминаторы по всей главной палате, которая когда-то была обеденным залом первого класса. Ей требуется больше получаса, чтобы обойти всю палату со всеми ее пациентами, которые начинают просыпаться и звать ее, просить о том, чего Энни не может им дать. Уверенности в будущем. Еще одну дозу морфия. Энни не дозволено даже касаться повязок на ранах, чтобы не занести инфекцию, отчего время тянется дольше и изнурительнее – это постоянное ощущение беспомощности, даже когда ей поручают разносить завтраки, кормить раненых кашей, вытирать рты, опорожнять утки, менять простыни, лить уксус в трещины в полу в попытках вычистить оттуда остатки крови, рвоты или мочи. И прежде всего – слушать, пока истории и потоки слов не сольются воедино постоянным ропотом ярости, страха и боли.

Для Энни удивительно, как быстро это новое существование стало рутиной. Как будто она снова на «Титанике», как будто ужасная трагедия и последние четыре года были всего лишь долгим кошмарным сном. Два корабля настолько похожи, что пережитое начинает сплавляться воедино. Здесь те же длинные, широкие коридоры, та же планировка, так что Энни без труда находит дорогу. Та же непрерывная качка под ногами, когда корабль рассекает волны. Тот же бодрящий соленый воздух наполняет легкие и треплет волосы. На корабле Энни постоянно мерещится, что она так и не покидала «Титаник» и что всегда была в море. Что море – ее дом.

Люди и обстоятельства, конечно, совсем иные – и, как ни странно, Энни предпочитает «Британник». Лучше обслуживать пациентов, чем привередливых богатых пассажиров.

Она закрепляет завязку и переходит к следующей шторе. Поднимается пыль, кружась в голубовато-серых лучах морского рассвета. Дождь с силой барабанит по стеклу. Прошло уже почти пять дней на борту «Британника», но все едва устаканилось; воспоминания смазываются, когда Энни смотрит, как струйки воды сливаются воедино и стекают прочь.

По крайней мере, она думает, что это воспоминания. Иногда она не может отличить свое настоящее детство, древние сказки, которые рассказывала бабушка Эшлин, и случайные фантазии, изменчивые, мимолетные, странные.

В них девочка в муслиновом платье и толстом шерстяном свитере бежит под дождем к огромным утесам, выходящим на Ирландское море, и холодный воздух обжигает юную кожу. Но воспоминания сливаются воедино, и тогда она становится молодой женщиной, танцующей на шумных, многолюдных улицах Лондона – она смеется, поднимая лицо к небу, и чуть не опрокидывает стойку с жареными каштанами, и ловит ртом капли дождя, горького от угольного дыма. Потом они обе становятся третьей – девушкой, что наполовину тюлень, наполовину человек, и ее тело движется в изгибах прилива, когда она плывет к поверхности, а дождь бьет по ней, словно пули. Девушка преображается: гладкость звериной шкуры становится нежностью детского тела, и две ноги отчаянно бьют по воде, когда она прорывает гребень волны, испуская первый человеческий вздох.

Рядом с Энни мужчина хватает ртом воздух. Она резко отворачивается от окна и дождя и бросается к ближайшей кровати, где пациент, кажется, задыхается, словно что-то попало ему в глотку.

Он пожилой, с сединой в волосах и щетиной на лице. Глаза округлились, расширились от страха. Энни пытается помочь ему сесть – неужели чем-то подавился? – и в считаные секунды к ней присоединяются сестра и дежурный врач. Он быстро и грамотно проверяет глаза, заглядывает в рот, щупает пульс на шее, а потом объявляет, что с мужчиной все в порядке.

– Всего лишь приступ паники, – поясняет доктор Энни, когда они отходят от постели обсудить случившееся. – Дам ему дозу морфия. Присматривай, пока не заснет.

Энни убирается вокруг кровати, ожидая, когда мужчина сомкнет веки, но тот не проявляет никаких признаков сонливости. Возможно ли стать невосприимчивым к морфию? Энни попросила бы у доктора еще дозу, но он и сестра заняты более серьезным пациентом в другом конце палаты, и она терпеть не может их беспокоить.

– Простите, что со мной возни, как с ребенком, – смущенно говорит мужчина и кивает в сторону иллюминатора. – Просто я боюсь моря. Не путешествую по воде, если могу этого избежать, но военные не спрашивают. Я так и не научился плавать. И мы, похоже, в любую минуту пойдем ко дну, верно?

Серый океан и правда выглядит особенно плохо. Энни может понять, почему его страшатся.

– Не волнуйтесь. Вы в полной безопасности. Это «Британник», побратим «Титаника»…

Мужчина перебивает ее, взревев как осел:

– И от этого мне должно стать легче? Мы оба знаем, чем там дело кончилось, так ведь?

– Этот корабль другой. Он лучше. Его изменили, основываясь на том, что узнали после потопления, – говорит Энни. Она надеется, что не слишком ошибается. Она не уверена, что предприняли в «Уайт Стар Лайн»; они, как говорят, винили больше айсберг, нежели недостатки корабля, нехватку спасательных шлюпок и пренебрежение мерами безопасности. Заглушенный телеграфный сигнал. За последние несколько лет сменилось столько теорий, что Энни сбилась со счета.

Она щурится, глядя на обожженную солнцем светлую кожу мужчины, на пятнышки на носу, похожие на веснушки, которые пытаются вновь проявиться.

– Ирландец, да? Тогда вы знаете, кто такая дубеса, – говорит Энни, и ирландское произношение – дуб-хе-са, как всегда говорила бабушка, легко соскакивает с языка. – Нет, никогда не слышали? – спрашивает она, когда мужчина, глядя на нее, хмурит брови. – Разве бабуля не рассказывала сказки про нее? Дубеса присматривает за всеми моряками, за всеми, кто в море.