Двое

Когда они приблизились ко второму мосту, бой шёл по-прежнему где-то в стороне, на приличном расстоянии от них. Только сквозь грохот орудий стал слышен какой-то металлический звук. «Лязг гусениц? Танки? Наши? Или…?» – Суровцев переглянулся с напарником, шедшим рядом. Тот тоже что-то услышал. Следовало ещё раз свериться с картой. «Всё правильно, – пробормотал Суровцев, – всё правильно, ещё метров пятьсот, и с бугорка мы должны увидеть мост, он будет примерно в километре».

Блондинистый Васюта, шедший первым, на горке опять пригнулся и позвал к себе остальных. Когда Суровцев подошёл, рука его потянулась к биноклю, но он даже не понадобился. Невооружённым глазом было видно, как по недавно восстановленному после январских боёв мосту осторожно, боясь расшатать временные опоры, по одному ползли танки. Суровцев всё же поднёс бинокль к глазам и отчётливо разглядел на броне чёрные кресты в белом обрамлении. Вдоль них цепочкой шла пехота, сзади ждали своей очереди приземистые самоходки. А танки съезжали с моста и продолжали движение прямо, там, в трёх километрах, была дорога, по которой шло снабжение полка.

– Да-а, протянул смуглолицый «Андрющенко», – вот оно что!

Суровцев огляделся и в паре десятков метров позади присмотрел место для передачи.

– Один на месте ведёт наблюдение и считает танки, а вы, – обратился он к тому, который был то ли Андрющенко, то ли Антощенко, – за мной, будем разворачивать рацию.

Они устроились в маленькой ложбинке, так, чтобы немцы не могли их увидеть с моста. Володя соединил кабелем рацию с питанием, вытащил антенну и начал передачу.

– Гора, Гора, я Река. Гора! Гора! Как слышите меня, Гора! Гора!

Гора не отвечала. Володя стукнул кулаком по земле. «Молчат. Далековато, значит. Надо переходить в телеграфный режим, все эти точки и тире. Чёрт, долго, долго, и не факт, что сработает. Но надо. Значит, придётся выгребаться из ложбинки».

Володя потащил на взгорок весь тяжеленный комплект радиопередатчика. Не обращая внимания на отчаянно махавшего ему разведчика: «Назад! Назад!», установил своё хозяйство и привёл его в рабочее положение. «Так, ещё раз».

– Гора, Гора! Я Река. Гора!

Вместо ответа с другого берега застрочил пулемёт. Тот, что назвался вроде как Андрющенко, перекатился к Володе:

– Засекли, лейтенант. Тикать надо!

– Отставить. А если в рацию попадут? Сначала передать в штаб.

Володя не договорил и пригнулся: новая очередь рассекла воздух совсем рядом. С пригорка, согнувшись в три погибели бежал оставленный наблюдать.

– Занять оборону! Отстреливаться! – Володя снова начал передачу. – Гора, Гора, я Река. Приём.

Ещё длинная очередь, «Андрющенко» ответил и выругался:

– Едрёна, корень, далеко, метров триста, я их из ППШ только пугать могу!

– Значит, пугай! – Володя продолжал вызывать штаб, в голове как молотком стучали слова комполка: «Любой ценой! Даже ценой собственной жизни!» – Гора, Гора, я Река.

– Река, Река! Я Гора, слышу тебя! Приём! – голос Кати прозвучал как избавление.

Но Володя помешали ответить.

– Двадцать два насчитал, лейтенант, – сообщил запыхавшийся наблюдатель.

– Гора, я Река, – Володя не успел договорить, рядом жахнула одна, за ней вторая миномётная мина и закричал смуглолицый красавец «Андрющенко». Не закричал, заорал смертным воем.

– К раненому! – приказал Володя, не отрываясь от трубки. – Гора, Гора, в квадрате 42 в районе моста…

Бух, бух, – долбанули ещё две мины, Володю тряхануло и засыпало землёй.

Он поднял голову, потряс ей, огляделся. Раненый больше не орал, его белобрысый товарищ отстреливался, он потерял каску и ветер мотал во все стороны его длинный манерный чуб. С того берега по ним бил пулемёт. «Рация, – мелькнуло, – рация цела?» Взял трубку и заорал в неё, пытаясь перекричать шум боя:

– Гора! Я Река! – голос был какой-то не свой, чужой, в голове шумело.

– Река! Слышу тебя!

«Цела! Работает!» – ещё два разрыва. Второй разведчик замолчал.

– Гора, видим двадцать два танка, но это не все, – Володя перевёл дыхание, – часть уже впереди, за мостом, движется в направлении на северо-восток… – мина разорвалась совсем рядом, Володя почувствовал острую боль в руке и в плече. – «Рация, рация», – стучало в ускользающем сознании.

Рация работала. Она кричала голосом Кати, голосом любимой Кати. Его Кати, которую он сегодня поцеловал, в первый раз и сразу на всю жизнь.

– Река! Река! Я Гора. Приём!

– Гора, – прошептал Володя, он не знал, слышит ли его Катя, – Гора, я тебя люблю!

Длинная пулемётная очередь насквозь прошила его тело в двух местах. Володя силился что-то сказать в трубку, но получался только нечленораздельный хрип и вместо слов брызгала тёмная, густая кровь. «Неужели это всё, неужели я умру?» – стучало в голове Володи, младшего лейтенанта Суровцева В. А.

«Пустячок»

Не довелось Семёнычу отдохнуть как следует. Видать, день такой неудачный, и время поспать было, и солома в тепле постелена, да не уснуть. То громко галдят у печурки два связиста, венгерских девок обсуждают, мол, неприступные какие, не то что румынские бабы, то ординарец начштаба бренчит под ухом на трофейной гитаре. Хоть бы играть научился как следует, а то тренькает бестолково и думает, что играет. Да ещё голосишком сиплым подвывает: «В углу заплачет мать-старушка, слезу смахнёт старик-отец, и дорогая не узнает какой танкиста был конец». Хоть бы песню целиком выучил, а то только два куплета всё затягивает, у него по полю «танкисты шли в последний бой» сразу на мать-старушку перескакивают, будто на неё они в последний бой идут. Да, выбрал весёлую песенку. Нашёл какую! На душе и так тоскливо, мысли нерадостные набежали, налетели как мухи на варенье. Кружат, ползают, никакого душевного спокойствия.

– Петруха, смени пластинку, без тебя тошно! Заладил одно и то же.

– Эх, не тонкой ты натуры человек, Семёныч, не любишь ты музыку. А её ведь душа просит. Душа – это же такая нежная организация. Ей и поплакать хочется, и посмеяться. А тебе тошно вот. Сухарь ты старый! Ну, Бог с тобой, давай повеселее. Всё ж войне конец скоро. Радоваться надо! Пожалуйста! – и Петька затянул под Утёсова, страшно фальшивя:

«Всё хорошо, прекрасная маркиза,

Дела идут, и жизнь легка.

Ни одного печального сюрприза

За исключеньем пустяка!»

«Нашёл весёлую тему, – вздохнул Семёныч и повернулся на другой бок, лицом к кирпичной стенке, – совсем про нас, как бы не случилось, что с той маркизой: «сгорел ваш дом», а так всё хорошо за исключеньем пустяка! Ох, не было у тебя головы, Петька, никогда и не будет. Что ж тебе скажешь? Всё без толку!»

Наконец Петька допел свои «рулады», вышел до ветра да так и не вернулся. Семёныч остался один, но задремать всё равно не удавалось. Ну не спалось, ну никак. Рой мыслей в голове. Семёныча не оставляло тревожное ощущение чего-то непоправимого, что должно произойти или уже произошло. А всё эта непривычная тишина на позициях, прерываемая дежурными очередями из наших и немецких пулемётов. Та-та-та-та. Та-та-та-та-та. И донесение, которое ему надиктовал комбат, да сосед слева словно растворился, да не растворился, а сгинул, полегли в землю сырую солдатики, и что там теперь – лучше не думать. Тут скоро о себе думать придётся. Как свою шкуру спасать. Ох, проходили уже!

Семёныч приподнялся, упёрся спиной в стену подвала. Выщербленная временем острая кирпичинка больно вонзилась в спину. Он подвинулся, устроился поудобней, поправил шинель, которой укрывался, достал из кармана недописанное письмо, положил рядом помятую от длительного ношения, слегка пожелтевшую фотографию жены с младшей дочкой и принялся дописывать. Надо всё ж таки придать посланию домой более оптимистическое окончание. А то негоже так. Ещё раз перечитал написанное. «Да, не дело, – решил, – сейчас заверну что-нибудь про победу, про то как после войны заживём, дружно и радостно, как внуков растить будем. Ведь дом цел, город не в развалинах лежит, не чета другим. Жизнь после войны лучше будет. Да, вот так и надо, оно хорошо выйдет».