Хамелеонша

Я провела костяшками по мягким шелковым лентам, протянувшимся разноцветными языками.

— Сколько?

Пузатый лысоватый торговец поддел ближайшую заскорузлым пальцем, чтобы заиграла на солнце, и покупательница точно не соскочила с крючка.

— Четыре денье, но для вас, леди, всего за два.

— Вам нравятся? — спросил Тесий.

— Очень.

— Позволите заплатить?

— Я могу сама.

— Конечно, можете, но дело ведь не в этом, правда?

Я неуверенно посмотрела на него, снова на ленты и, помедлив, кивнула.

— Хорошо.

Он повернулся к торговцу:

— Дайте нам две красные.

— Лора предпочитает изумрудные, — раздалось за спиной. — Её любимый цвет.

Мы одновременно обернулись. Людо стоял, сложив руки на груди, и зло неприятно улыбался.

— Я запомню на будущее. Рад встрече, Людовик.

Брат предпочел не заметить протянутую руку, продолжая смотреть только на меня все с той же жуткой приклеенной улыбкой.

— Не трудись, тебе это знание не пригодится.

— Мне и красные нравятся, — возразила я, чтобы сгладить грубость.

— Да? Раньше ты этот цвет не различала. Наверное, после сна все в голове перепуталось, — любезно заметил брат. — А как насчет вас, принцесса? Какие вам купить?

Оказывается, Бланка не так уж мне мешала. До этого момента.

— Я тоже люблю изумрудные, — едва слышно прошептала она, и в глазах у меня помутилось, а лицо перекосило от точно такой же, как у Людо, улыбки.

— Да? — усмехнулся он, глядя на меня. — А мне кажется, вашим волосам больше канареечные пойдут.

— Значит, я люблю канареечные, — последовал ответ.

Закончилось тем, что он купил ленты нам обеим, и дальше группа разбилась на тройку и пару: Людо сопровождал принцессу с неотступно следующей по пятам Дитой, а Тесий — меня.

— Вы его боитесь? — неожиданно спросил мой спутник.

— Кого? Брата? Конечно, нет! — Я засмеялась, и Людо обернулся с прищуром. — С чего вы взяли?

— Просто иногда он так на вас смотрит… вот как сейчас, даже мне жутко становится. И этим же взглядом перерезает мне горло. Ещё он бывает с вами груб.

Мне стало не до смеха.

— Не говорите того, о чем не знаете, — резко ответила я. — Людо никогда не причинит мне вред, и нет ничего, чего бы я ему не простила.

— Ничего? — тихо переспросил Тесий.

— Ни единого преступления, — отчеканила я, и на этот раз настал черед секретаря смеяться.

— Что вам знать о преступлениях? Вы, думается мне, и бабочку тронуть не посмели бы. Вот скажите, что самое страшное вы совершили в жизни?

Я напряженно посмотрела на него.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, за что вам стыдно?

Брат снова кинул на меня взгляд через плечо, и между нами протянулся узкий пропахший подгоревшей подливой коридор.

Там, как обычно, темно — хозяин жмет каждый денье, — и я стараюсь ступать осторожно, чтобы не расплескать ни капли водянистого лукового супа, а ещё медленно — чтобы успеть дожевать каре ягненка. Я отщипнула чуть-чуть, с самого краешку, где незаметно. Мясо жесткое, как ступня паломника, и с душком, но выплюнуть жалко — еда же все-таки. Людо оборачивается на звук шагов, прикладывает палец к губам и знаком подзывает меня. Из-за полуоткрытой двери крадется узкая полоска света, и слышны голоса. Один — господина Букэ, трактирщика, у которого мы вкалываем и столуемся весь последний год, второй мне не знаком.

— Девчонка из них, точно тебе говорю.

— Слышал, они все поджарились, как куропатки на День зимнего солнцестояния, — сомневается второй.

— Ты оглох? Я лично вот этими самыми глазами видел сегодня утром, как она перекидывалась.

Наступает пауза — второй обдумывает.

— А она того, хорошенькая?

— На кой тебе её рожа! Это как кусок мяса: она кем хошь может стать, хоть самой королевой. Прикинь, сколько в «Веселом замке» станут отваливать за радость трахать королеву! Да к ней очереди до самых Скорбных Чертогов выстроятся, только матрас успевай менять. — Небрежная дробь пальцев о стол. — У тебя же шурин туда девок набирает, скажи, отдам по дешевке.

Каре ягненка вязнет в зубах, кровь стремительно замерзает, с трудом продираясь по жилам ледяными иголками. Кажется, меня сейчас вырвет.

— А сам-то как, уже пробовал?

— А ты как думаешь?

И трубный гогот.

Поднос в моих руках дребезжит, ноги противно-слабые.

— Это ты, девочка?

— Да, господин Букэ, я принесла обед.

— Давай же его сюда поскорее, мой друг зверски проголодался!

Тело деревянное, а поднос, прыгая, плывет впереди меня. Мутная жижа плещется туда-сюда и стекает соплями по краям мисок. У второго нос клювом и жидкие волосы, зачесанные назад через всю лысину, из коротких штанов торчат волосатые ляжки. А глаза — как этот суп.

— Я могу идти, господин Букэ?

— Беги, мышонок, я позову, если понадобишься.

Тем же вечером я сортирую в подвале грязное белье. Скрежет двери наверху, и ступени проседают под тяжелыми шагами.

— Ты одна, мышонок? — щурится он, остановившись на середине лестницы.

— Да, господин Букэ, собираюсь постирать скатерти, — киваю я на чан.

— Вот это ты молодец, маленькая труженица.

Оханье ступеней возобновляется.

— А у меня с ужина целая миска рагу осталась, горячая, с маслом, специально для тебя. Хочешь?

— Конечно, хочу, господин Букэ!

Он останавливается вплотную, почти касаясь меня животом, и растягивает губы в довольной улыбке. Единственная свеча горит за спиной, поэтому лица не видно, только рот и глаза жирно поблескивают.

— Конечно, хочешь, — со смаком повторяет он, трепля меня за подбородок.

— Но ведь не просто так, — улыбаюсь я и приспускаю платье с плеча.

Он даже моргает от неожиданности. А потом пыхтит, сгребает меня и припадает мокрыми губами к шее, одновременно пытаясь задрать подол.

— Ах ты, маленькая негодница!

— Подождите, — я с трудом выворачиваюсь и отскакиваю, — сперва скажите, ваша жена уже спит?

— Не думай об этой свинье, она нажралась и уже с час как храпит наверху. — Он хватает меня за плечо и притискивает всей массой к стене, а я стараюсь не задохнуться, вжатая в старое обрюзгшее тело.

Людо не достало какого-то мига. Толстяк в последний момент оборачивается на шорох за спиной, одновременно выкидывая кулак — в итоге жила задета лишь по касательной, а выбитый нож приземляется с эффектным кульбитом аккурат в стиральный чан. Взревев раненым зверем, одной рукой мужчина зажимает рану на шее, из которой хлещет кровь, второй хватает брата за горло.

— Не тронь его! — Меня, повисшую на локте, просто отшвыривает.

Я с грохотом сшибаю табуретку и врезаюсь в стену. Когда прихожу в себя, Людо уже на полу, а толстяк на нем, душит обеими руками, брызгая на брата кровью. Я скольжу обезумевшим взглядом вокруг. Мешалка, крепкая массивная дубина с тремя «рожками» на конце, прислонена к чану. Первый удар трактирщик даже не замечает.

— Отпусти его!

Второй заставляет его мотнуть головой.

— Убери лапы!

Третий — покачнуться, толстые пальцы обмякают, и мужчина поворачивается ко мне с осоловелым взглядом.

Я раз за разом опускаю тяжелую мешалку ему на голову:

— Оставь! Его! В покое!

Трактирщик давно распластался неподвижной грудой, тело при каждом ударе вздрагивает, а я с остервенением бью и бью его, чтобы перестал дергаться. Потом кто-то вырывает деревяшку из рук. Людо, белый как полотно, надсадно кашляющий, стискивает ледяными пальцами моё лицо:

— Слышишь? Лора, ты меня слышишь?!

— Д-д-да…

— Тогда обыщи его, срежь кошель и затри кровь, а я сбегаю наверх, заберу, что есть.