Страница 3 из 17
Я с отвращением выплюнул пасту и посмотрел на него с этакой ухмылочкой, подходящей испорченному ребенку. Тебе хватило хладнокровия и цинизма, чтобы начать все это прежде, чем ты задал мне этот вопрос, папочка. Так какая разница сейчас?
Мой взгляд был все же недостаточно колючим, чтобы ранить его. Он смотрелся нелепо вот так – сидя на краю ванны в дорогом, идеально сидящем на нем серебристом костюме. Элегантный и изысканный, он походил на руководителя компании с вековой историей, а по факту был куда ближе к придорожной проститутке. Его моральные принципы были не так аккуратны, как его прическа, перепутались и полопались, словно гнилые нитки, и он давно уже не мог отличить пристойное от аморального, добро от зла, и ночь стала для него днем.
Я вспомнил своих «приятелей». У них была нормальная работа, жены, дети. Если смотреть из зрительного зала, казалось, они одеты безупречно, но я наблюдал их из-за кулис и видел огромные бреши, сквозь которые проглядывали их волосатые задницы. У меня был облик ребенка, но иногда я ощущал себя маленьким старичком. Все было не таким, каким оно казалось. Или казалось не таким, каким было. Я начинал забывать, что первично – восприятие или предмет. С каждым днем я запутывался больше.
– Ответь мне, – потребовал отец, но я впал в оцепенение – не говорил и не двигался, только рассматривал его.
Долгое время я отводил от него взгляд, так что теперь вбирал заново черты его лица, оттенок его глаз – скорее голубой, чем серый. Цвет глаз у нас был разный. Ему было уже далеко за тридцать, но его кожа оставалась белой и гладкой, как фарфор. Его красота производила впечатление искусственности, почти противоестественности – и, против моей воли, он заставлял меня хотеть быть похожим на него, обрести его безразличие и отчужденность. Моему желанию уподобиться ему противостояло презрение. И все же… я должен был его ненавидеть, но мне все еще отчаянно хотелось его любить. У него было то, чего не было у матери. Совершенство. Пусть только внешнее, но оно заставляло меня забывать о том вреде, который он причинил мне. Я точно раскалывался надвое. Красота может быть насилием, средством манипуляции. Она – оружие, всегда нацеленное в сердце. Она может разрушить твою волю. Я это понял. И просто сбежал от него – сдвинул щеколду и вышел.
Но его слова пробудили во мне беспокойство, которое с каждым днем грызло меня все ожесточеннее. Отец оставил в моей комнате справочник «Венерические заболевания», который я прочитал, хотя до того едва ли брал в руки книжку. То, что я узнал, повергло меня в ужас. Мне представилось, что болезни уже расцветают в моем теле пурпурными, сочащимися ядом цветами.
На фоне общей нервозности стеклянный купол, которым я окружил себя, истончился. Издевки и тычки одноклассников, прежде меня не достававшие, начали злить и раздражать, порой оказываясь по-настоящему болезненными. Получив долгожданную реакцию, задиры умножили свои усилия, и выяснение отношений с последующей дракой стало регулярной частью моего школьного дня.
Я был тощим и хилым. При всем моем желании, мне никогда не удавалось ударить достаточно сильно, так, чтобы у них потемнело в глазах от боли и они запомнили навсегда – я не тот, кого можно травить без особых последствий. Однако ярость заставляла меня забывать о здравом смысле, бросаться на врагов, победить которых я был не в силах, в итоге получая еще больше. Учителя, «приятели» и мать будто не замечали моих незаживающих синяков. Отец к тому времени уже скрылся за горизонтом, где, может быть, нашел свое счастье и людей, согласных купить его за большую сумму. Сам факт его ухода меня не беспокоил, но я еще не понимал, чем это чревато для меня.
Побитый, но не впадающий в уныние, хотя бы потому, что приближались летние каникулы и один из моих «приятелей» пообещал увезти меня за город, в один солнечный день я вошел в книжный магазин и на стойке с журналами увидел ее. Можно сказать, я влюбился с первого взгляда – и попутно сдался с потрохами ослепляющему блеску отретушированной красоты, стекающей со страниц глянцевых журналов.
Девушка была запечатлена в типичной для того времени модельной позе: одно бедро, приятно округлое, слегка отставлено, в него упирается ладонь; ярко-розовые ноготки так и сверкают. Ее звали Ирис (я прочитал на обложке). Как цветок. Слишком короткое имя для такого великолепия. У нее были длинные рыжевато-каштановые волосы, большие зеленоватые глаза, подведенные так, что они казались по-кошачьи раскосыми, и открытая, широкая улыбка, от которой потеплело внутри даже у меня, вечно таскавшего в груди кусок льда.
Я купил журнал и во время чтения облизывал мороженое, чтобы, дополнив, сделать мое удовольствие идеальным. Ирис было семнадцать, то есть на четыре года больше, чем мне. В четырнадцать она еще жила в провинциальном городе, где, устроившись по знакомству, подрабатывала официанткой в убогой закусочной, прилежно откладывая деньги для поездки в Льед на концерт любимой группы. Она любила музыку, много читала и витала в облаках, но даже представить не могла, что скоро ее осыплет звездным дождем невероятной удачи. На концерте, в толпе зрителей, ее яркие волосы заметил продюсер (медленно, но верно приближающийся к четвертому десятку) и возжелал рассмотреть это чудо поближе. Видимо, что-то в ее больших наивных глазах заставило его заподозрить наличие у нее хороших вокальных данных, и теперь вышла ее дебютная пластинка и ходили слухи, что она спит с продюсером, правоту которых Ирис подтвердила в интервью с радостным детским простодушием.
Для нее все только начиналось, ее мозг еще не успели замусорить запретами, условностями и ложно понятыми правилами приличия, она еще не научилась извиваться в цепких лапах журналистов, пряча от общественности гримасы и показывая улыбки. С ее простыми, честными и откровенными ответами она немедленно приобрела статус провокаторши, что мне показалось настолько нелепым, что я смеялся, читая очередную извращенную дальше некуда интерпретацию ее фразы. Хотя из-за истории с продюсером мне было ее жалко. Она пока еще не догадывалась о дальнейшем, была слишком наивной, чтобы понять, что ее обманывают, и принимала желтую фольгу за чистое золото. Я убеждался в этом, вглядываясь в ее глаза – взгляд ясный, не омраченный ничем. Я, куда менее радужно взирающий на мир и достаточно наобщавшийся с типами средних лет, считал, что ждать от них искренности чувств всё равно, что швырять себя в грязь и надеяться остаться чистым.
Отгоняя мысли о черных тучах на голубом небе ее будущего, я рассматривал фотографии Ирис и влюблялся дальше. Впервые женщина заинтересовала меня. До этого я воспринимал их как нечто среднее между кошкой и коровой – в зависимости от комплекции и интеллекта. Если мужчины были для меня как вещи, то женщины – вещами вещей.
И одна такая вещь начала невыносимо изводить меня. Все же месяц после исчезновения отца она как-то продержалась. Но только месяц, а потом начала водопадом обрушивать на мою несчастную голову свои тоску, уязвлённость, обернувшуюся ненавистью любовь, сожаление и боль, хотя ни одно из этих чувств не имело отношения ко мне. Безмолвный дом превратился в улей: жужжание матери не прекращалось ни на минуту. Раньше ее было не заставить войти в мою комнату, а теперь – не заставить выйти.
Она прямо призналась мне, что родила меня только для того, чтобы удержать моего отца, и я не мог не испытывать злорадство по поводу того, что он все равно ее бросил. Быть брошенной – это все, чего она заслуживала. Поглощаемая одиночеством, ненавидящая меня просто потому, что ей нужно было кого-то ненавидеть и я был самой удобной кандидатурой, она у меня же пыталась найти сочувствие, но я был так же глух к ее страданиям, как она ко всему, что происходило со мной. Я повесил на дверь щеколду и начал запираться.
Мое отвращение к матери росло с каждым днем, и мне самому уже становилось тяжко под таким грузом. Я не мог смотреть на нее, есть еду, которую она приготовила, из тарелки, которую она подала, за одним столом с ней. Я перешел на шоколадки и молочные коктейли, которые приобретал в больших металлических автоматах на территории единственного в нашем захудалом городишке торгового центра.