Но случается чудо

Так он стал приходить в ресторан вечер за вечером. Все, что он зарабатывал, уходило на чаевые и ужины. Когда она в черном платье-фартуке ожидала заказ, он выбирал блюда так, словно гладил ее по коленкам.

Она приносила хачапури, хинкали, кофе, а потом спешила к другим столам, и там, легкомысленно улыбаясь, записывала старательно в тонкий блокнот заказы.

Растущие чаевые принимала без благодарности, и каждый раз, когда она брала черную книжицу с вложенными в кармашек деньгами, ему было стыдно за нее.

Он и сам не знал, зачем он здесь. Но не приходить не мог. Был он молод, не женат. Женщин боялся. Жил в Москве третий год, но города не знал.

Все, что видел, квартиры и офисы, были внутри Москвы, как ящики в комоде, он вытягивал те, которые знал, с цифрой тридцать семь или с коричневой, как грецкий орех, ручкой.

Весна началась уныло, длинными ветрами и редким снегом, который к обеду таял, превращался в серую слизь, а вечером грязно леденел под ногами. На безымянном пальце его официантки появилось кольцо. Все было кончено. Он решил найти другой ресторан, другую девушку и даже начать другую жизнь, но и летом, и осенью по-прежнему ужинал за своим столом и стал такой же частью ресторана, как вросшее в крышу дерево.

Зимними вечерами зажигались огни, сливаясь в один яркий свет, и под этим теплым скоплением света оживали улицы, как губы под цветом помады. Он выходил из метро в больничную пустоту снега, поворачивал влево от остановки и шагал в тьму зажатого домами тротуара. А дома – немытая посуда, незаправленная постель. Когда он просыпался, было так же темно. Включал свет, лежал под одеялом, скрестив руки, как покойник, и слушал шум воды в соседской ванной, а его возлюбленная официантка уже давно не работала в ресторане.

Кровать Марии Антуанетты

В Шенбрунн зашли с черного хода, минуя дворец и парк. Иван Андреевич желал посмотреть зоопарк, и Ольга Васильевна, его жена, смиренно шла за ним, хотя сама хотела только во дворец. Были они чем-то похожи: маленькие, тонконогие, как канарейки, в одинаковых мятно-зеленых пуховиках, купленных в Италии, которые неизменно надевали в зябкие межсезонные путешествия, по сложившейся привычке.

Ольга Васильевна была младше мужа на пятнадцать лет, ощущала его то сыном, то отцом и давно забыла, что было другое.

В прошлом месяце ей исполнилось сорок шесть, но в ее лице, почти без морщин, было что-то старческое, полустертое, и кудри, которые Ольга Васильевна завивала в любой день недели так же автоматически, как умывалась, лежали надо лбом тяжелым придворным париком.

Иван Андреевич, не оборачиваясь и не глядя на Ольгу Васильевну, отрывисто сообщал факты:

– Вот жирафов в зоопарк привезли еще при Иосифе Втором.

Ольга Васильевна из всех императоров Австро-Венгерской империи знала только Франца Иосифа из фильмов о Сисси, но привычно поддакивала. Жирафы, плавно покачиваясь на длинных ногах, доверчиво наклоняли через забор велюровые головы, рассматривая со своей высоты Ольгу Васильевну и Ивана Андреевича.

После жирафов пошли к черным пантерам, но вместо них нашли пруд с фламинго.

Маленькая девочка в теплом пуховике стояла между взрослыми мальчиками, как воздушный шарик, и смотрела на плавающих фламинго – нежно-розовых, как заплаканные веки. Ольга Васильевна остановилась, но Иван Андреевич сказал:

– Фламинго есть и в Московском зоопарке, хочется посмотреть на что-то фундаментальное, на слонов.

– Но и слоны есть в Московском зоопарке, – возразила Ольга Васильевна.

Они смотрели на слонов, потом на носорогов, искали белых медведей, но не нашли, перешли к пингвинам, но пингвины тоже не были достаточно фундаментальными.

Ольга Васильевна замерзла, захотела в гостиницу, в теплый номер, и проходила один павильон за другим, не замечая ни львов, ни носорогов.

На выходе из зоопарка купили с лотка сосиски и ели на ходу, запивая невкусным чаем. Иван Андреевич ел сосиски только потому, что они венские.

– Ноу мастард, ноу кетчуп, мне нельзя, – выговаривал он продавщице.

– А я съем, мне можно, – сказала Ольга Васильевна.

Во дворцовый парк попали поздно, когда уже стемнело.

Со всех сторон наползал туман. Деревья с одинаково постриженными верхушками стояли ровно, затылок в затылок, словно солдаты, и Ольга Васильевна подумала, что по ночам здесь ходит Франц Иосиф, приказывает: равняйсь, смирно, направо, – и деревья так замирают на весь день, до следующей команды. Она засомневалась, может, так только по русскому воинскому уставу, а как у австрийцев, захотела спросить Ивана Андреевича, но он шел гордо, презрительно чему-то усмехаясь, и она передумала. Вряд ли он это знает.

Когда-то давно ей казалось, что он знает все. Как быстро это прошло.

– Похоже на Версаль, – сказал Иван Андреевич, но в Версале он не был никогда. И Ольга Васильевна снисходительно улыбнулась.

Скамьи возле парковых аллей были тяжелые и низкие. Они сели отдохнуть. Иван Андреевич безнадежно пытался вызнать в путеводителе, подлинные они или нет, сердился на авторов за некомпетентность, вставал, смотрел на скамьи сверху вниз, оценивая и отвергая.

Становилось темно, зажигались огни, и через туман их свет был белесым, мутным, словно обернутым ватой.

До закрытия дворца оставался час, набирали последнюю группу, и они успели купить билеты.

Входя во дворец, они заблудились. Несколько раз спускались и поднимались через пропускной пункт, потеряли свою экскурсионную группу, со всех сторон на них шли люди, и Иван Андреевич становился все раздражительнее. С каменным лицом он отходил в сторону, пропуская новую партию, и в итоге они оказались среди японских туристов, стоявших двумя рядами, как школьники, и у всех женщин были лица девочек. Одна в теплой куртке и белой пачке смотрела с замиранием на высокую Сисси, чей портрет в полный рост висел рядом с портретом нелюбимого ею мужа Франца Иосифа. Экскурсовод что-то им говорила, и Иван Андреевич, ни слова не понимающий, все равно слушал, поднимал голову туда, куда показывали, помимо своей воли.

Комната предпоследнего императора Франца Иосифа была скучной и мрачной. Над кроватью, на которой он умер, назидательно висело распятие, а на темно-коричневых стенах – портреты, с одного из них грустно и нежно смотрел кронпринц Рудольф, еще подросток, не ведающий о своей страшной смерти. Кровать императора, задвинутая в угол, узкая, деревянная, была самым незначительным предметом в комнате, где просто и незначительно было все. И неизвестно, на что смотрел Франц Иосиф, в полной тьме просыпаясь в свои неизменные полчетвертого утра. В соседней комнате стоял нужник, что-то переходное от трона к детскому стульчику, и Ольге Васильевне было смотреть на него более неловко, чем на кровать, казавшуюся ей старческой, предназначенной только для одинокого умирания. Иван Андреевич, напротив, остановился у нужника, внимательно его рассматривая, как картину, и сказал:

– Это вам не золотой туалет Екатерины Второй, – и пустился в долгие рассуждения о нравах императриц, но Ольга Васильевна его не слушала, думала о другом: как близко одиночество, и старость, и беспомощность, и что никто не будет плакать, когда она умрет.

Спальня императора Франца Иосифа и императрицы Елизаветы, с кроватью, похожей на торт, две шоколадные спинки и белый мусс одеяла, пустовавшей второе столетие со дня их свадьбы и за это время снова ставшей девственной невестой под одобрительный и ласковый взгляд Богоматери, изображение которой с правой стороны стены отражалось в зеркале слева, и казалось, она была повсюду.

В комнате Марии Антуанетты, где стоял сервированный стол, за которым принимали пищу члены императорской семьи, Иван Андреевич искал следы пребывания самой несчастной королевы, ее детскую кровать, портрет, что-нибудь.

От японцев они давно отстали и смешались с какой-то новой группой, а может, это была не группа, а просто разнородное скопление людей.