Десять

— Почему год? — спросила Юля в первый вечер.

— Думаю, за год мы перегорим, пупс.

— Может, правильней сказать: пока не перегорим?

— Слишком расплывчатая формулировка, ты любишь точность. Никогда не играешь словами. Поэтому год. Ты можешь передумать, я могу… но пока — год.

— Год, — согласилась Юля.

Прошло уже три. Три года. Три розы и ещё одна, с просьбой Юры о следующем годе. Она улыбнулась, дала согласие, словно он действительно нуждался в словесном подтверждении.

Через месяц уехал Симон. Юля осталась одна. Редкие встречи с любовником не восполняли ту пустоту, что образовалась в её жизни. Иногда встречи были частые, порой — нет. Они не давали главного, в чем нуждалась Юля с отъездом мужа, — ежедневных объятий, чувства нужности.

Она была не нужна Симону, если, несмотря на её слезы, он поехал преодолевать очередную ступеньку в своей жизни. И не нужна была Юре — ведь у него жена Ольга и некто — что не давало покоя Юле, — в кого он влюблён.

— Ты скажешь, кто эта женщина? — требовала она откровенности время от времени, понимая, что вовсе не нуждается в правде, что боится её, не хочет слышать, не желает узнавать.

— Это имеет значение, пупс? — как всегда с улыбкой отвечал Юра.

— Мне интересно, — настаивала Юля, точно зная, что он не ответит. Радуясь этому.

— Слышала про любопытную Варвару? У тебя хорошенький носик, не рискуй. — Юра традиционно отшучивался.

— Но… ты её сильно любишь? — продолжала давить Юля, просто, чтобы вызвать эмоции.

— Сильно, пупс. Сильней, чем мог представить, чем думал, что это возможно.

Он смотрел на Юлю спокойным, слегка высокомерным взглядом хирурга и говорил о ком угодно, но только не о ней, к ее тайной и стыдной радости.

— Почему ты не борешься за неё? — Юля наклонила голову, заглянула в спокойные глаза Юры. Разве, когда любят — не борются? Она боролась за свой брак, Симон боролся за неё…

— Она счастлива в браке, любит мужа, я не стану разрушать семью, — в сотый раз повторил Юра.

— Какие мы благородные, — отчего-то вспыхнула Юля.

— Да, мы такие, — Юра явно переводил разговор в горизонтальную плоскость, а Юле лишь казалось, что где-то под ложечкой колола ревность. Не было ни одной причины для ревности: она любила своего мужа, а влюблённость Юры — это его трудности.

Чаще всего Юле легко давались подобные расспросы, иногда же выдержка подводила, тогда она хлопала дверями, справедливо ожидая, что Юра придёт сам. Он и приходил, звонил, писал, уговаривал — тогда она возвращалась.

Порой в странных местах, не предназначенных для любви телесной: зажатая между синей стеной курилки и телом Юры, пока губы, целовали, кусали, а его руки быстро справились с бельём её и своим. В её кабинете, ночью, во время дежурства, тихо-тихо, чтобы никто не слышал. В ординаторской на этаже гинекологии, в его машине, в лесопарковой зоне, далеко от людских тропинок, там, куда доходят только отчаянные собачники.

Любое место, любое время, любой наряд, в любой ситуации — Юля всегда была желанна для Юры.

Юля допила вторую бутылку вина, посмотрела расфокусированным взглядом на телефон, отчетливо понимая, что час ночи — не лучшее время для звонка любовнику. И всё же набрала знакомый номер, в итоге единственное, на что её хватило — всхлип в ответ на полусонное «алло».

Юра спал в постели с женой, пусть и не любимой, но бесконечно им обожаемой. Теперь-то Юля это понимала. Ощущала нежность, с которой он смотрел на жену, говорил о ней… Она всегда уходила, отводила глаза, не могла видеть, слышать, понимать, что именно жена значит для Юры. «Ольга» в его устах звучало как музыка. От этого хотелось реветь, бить Юру со всей силы, до кровавых синяков. За всю ту ложь, в которой он жил. Юля молчала, живя в той же лжи.

— Что случилось? — Юрин голос прозвучал обеспокоенно, собранно и одновременно вкрадчиво, послышалось женское ворчание на заднем плане. Ольга выражала недовольство поздним звонком.

Юля всхлипнула — это было единственное, что она смогла из себя выдавить.

— Где вы? — предусмотрительно спросил Юра. Чертов гений конспирологии.

— Дома, — проныла Юля, надеясь, что Ольга не услышала.

— Скоро буду.

Вторую бутылку Юля благополучно допила, тут же попыталась открыть третью, не удалось, и все закончилась ранением штопором, медленно стекающей кровью, на которую Юля смотрела, оцепенев, сквозь пелену останавливающихся слез.

Звук домофона на воротах вывел из транса. Юля открыла.

Встала в дверях, как была, не переодеваясь: в застиранных трикотажных брюках, старой толстовке мужа, которую носила, не снимая, и, кажется, даже не стирала со времени его отъезда, надеясь сохранить запах. В шерстяных носках, заштопанных на пятках, растянутой, огромной футболке. С размазанной по лицу косметикой, кровью, продолжающей стекать по пальцам.

Юра быстро огляделся, сделал выводы, которыми делиться не спешил.

— Что случилось? — в его голосе не прозвучало ни капли упрёка, за то, что Юля вырвала его из семейного ложа среди ночи. И все это ради банальной пьяной истерики, с которой не смогла, вернее, не захотела справиться в одиночестве.

— Он уехал! Он уехал, я здесь живу… одна… всегда одна. Даже обнять некому, и я… а я… я скучаю по нему, люблю его, а он просто взял и уехал. И мне теперь придётся всё это бросить. Работу бросить! — Юля неопределенно обвела пространство рукой, дополнив и без того бессвязную речь красноречивой икотой.

Она осознавала: у неё самая обыкновенная пьяная истерика. Не понимала, что Юра делал в её семейном доме ночью. Почему с такой бережливостью отмывал ей лицо, разбирался с раной на руке. Вздохнув, раздел, посадил в тёплую воду, щедро насыпав соли для ванны. Сам уселся на край, и внимательно следил, чтобы Юля не уснула, не утонула, не пыталась больше открыть бутылку.

Он заварил свежий чай, и терпеливо гладил по голове, пока она бесконечно жаловалась на мужа, на своё треклятое одиночество, на то, что ей не хватает тепла ночами.

Под действием лишних промилле в крови, Юля заодно пожаловалась Юре на него самого, заявив, что ненавидит его обожание жены и ревнует до чёртиков к неизвестной женщине, в которую влюблён Юра. А он влюблён, и сильно! Это видно, очевидно, ощущается позвоночным столбом, когда он изредка, по настоянию Юли, говорит о той, другой: «она моложе меня» «довольно красивая, определенно не мой типаж, но…», «замужем и не собирается ничего менять»

Юра гладил Юлю по голове, как кошку или птицу, по плечам, позволил выговориться, выплакаться всласть, укутал в махровый халат и собственное тепло, а потом отнёс в постель, где, по требованию Юли, занялся с ней любовью. На всю оставшуюся ночь.

Всего через неделю после ночной истерики Юли, Юра сидел в столовой и, казалось бы, в мирной беседе, тихо сказал:

— Так больше продолжаться не может, Юля.

— Что? — Юля посмотрела на Юру, оглянулась: никого поблизости не было.

— Наша с тобой связь. Я устал.

— Устал? Никто не держит, — прошипела Юля. В ней теплился стыд за ночное представление и всё, что за ним последовало. Она признавалась в любви Юре, а следом Симону, вываливая на любовника подробности интимной жизни супругов, которые не для посторонних ушей…Боже, что она творила потом!

— Послушай меня, — одернул Юра, заставив посмотреть ему ровно в глаза. Он это умел — фиксировать взгляд, не давая оторваться. — Я не хочу больше разрываться между тобой и Ольгой, это невыносимо. Тебя это тоже убивает. Посмотри на себя, ты дёрганая стала, нервная, бледная. Пупс, послушай, давай всё бросим, разведёмся, будем вместе, не прячась, не стесняясь.

— Вот как? — опешила Юля.

— Да, так! Сколько можно? Наша с тобой история давно переходит границы добра и зла. Разводись. Симон не вернётся, ты не сможешь уехать с ним, не сможешь… ты это знаешь так же хорошо, как и я, поэтому тебя так ломает. Ты можешь бросить мужа, вытереть ноги об меня, ты перешагнешь через любого, начиная с себя, но свою работу, свое отделение ты не оставишь. Никогда. Симон чёртов говнюк, раз поставил тебя перед таким выбором, но мне это на руку. Разводись.