Дымная река

Самый заядлый путешественник в семье, Задиг владел многими языками, включая хиндустани. Он обладал еще одним большим талантом, который Бахрам в шутку называл кхабар-дари – умение держать нос по ветру. Отчасти благодаря этой его способности и пересеклись их пути в Кантоне.

В конце ноября 1815 года первая ласточка новостей о поражении французов под Ватерлоо достигла южного Китая, и основная часть европейской общины испустила вздох облегчения. Многие купцы, из-за войны откладывавшие возвращение в Европу, теперь засобирались в путь, что породило всякого рода сумятицу, в частности нехватку векселей. На бумаги, принимавшиеся к оплате в Индии, возник ажиотажный спрос, и Бахрам вдруг понял, что за сезонной выручкой ему придется ехать в Англию.

Он ничуть не расстроился, поскольку еще не бывал в Европе, а поездка сулила массу ярких впечатлений, но вышла заминка: оказалось, что все билеты на корабль уже раскуплены. Вот тогда-то приятель-парс и свел его с Задигом Карабедьяном.

Поднаторевший в европейской политике, Задиг сумел извлечь пользу из того, что предугадал исход Стодневной войны. Так вышло, что он тоже отбывал в Англию и, предвидя большой спрос на билеты, выкупил всю каюту, дабы перепродать второе место какому-нибудь приятному попутчику, готовому на солидный бакшиш. После упорного, но дружелюбного торга они с Бахрамом достигли обоюдного согласия и 7 декабря 1815 года в порту Макао взошли на борт «Каффнеллса» из флотилии «Благородной компании».

Рослый Задиг обладал длинной тонкой шеей, паутиной «гусиных лапок» возле глаз и ярко-румяными, будто вечно обветренными щеками. В дороге спутники много времени проводили вместе: покинув свою каюту в недрах корабля, где ощущалась вонь трюмной воды, они прогуливались по палубе и беседовали, опершись на леер и подставив лица морскому ветерку. Обоим было за тридцать, однако их изрядно удивило, что у них так много общего для людей, взросших вдали друг от друга. Задиг тоже изведал прелести морганатического брака – его женили на овдовевшей дочери богатых свойственников, и он знал, каково это – быть бедным родственником в жениной семье.

Однажды, перегнувшись через борт и разглядывая пенные буруны под носом корабля, Задиг спросил:

– Скажи, когда ты вне дома, живешь в Китае, как ты управляешься… с телесными потребностями?

Бахрам всегда стеснялся подобных тем и, запнувшись, сказал:

– Киа? А что?

– В этом, знаешь ли, нет ничего постыдного. Свои запросы не только у плоти, но и у души, и человек, в собственном доме чувствующий себя одиноким, вправе искать утешения на стороне.

– Ты считаешь, это хорошо?

– Хорошо или плохо, но я не скрою, что, подобно другим, часто бывающим в разъездах, завел себе вторую семью в Коломбо. Моя тамошняя жена с Цейлона, и пусть наше сожительство незаконно, наша с ней семья дорога мне не менее той, что носит мое имя.

Бахрам бросил быстрый взгляд на спутника и отвернулся.

– Это очень тяжело, правда? – сказал он.

Задиг что-то уловил в его тоне и, помолчав, спросил:

– Значит, у тебя тоже кто-то есть?

Бахрам несмело кивнул.

– Она китаянка?

– Да.

– Из тех, кого называют шалабольницами?

– Нет! – вскинулся Бахрам. – Вовсе нет. Она вдова, была прачкой, когда мы познакомились… С матерью и дочкой жила в лодке, на жизнь зарабатывала тем, что обстирывала чужеземцев…

Раньше Бахрам ни с кем об этом не говорил, и ему вдруг до того полегчало, что он, не удержавшись, пустился в рассказ.

С Чимей он встретился, когда впервые приехал в Кантон; его, самого молодого в общине парсов, часто нагружали всякими поручениями и даже порой приказывали забрать из стирки вещи старшин. Вот так он ее и увидел – на корме плоскодонки она терла о доску чью-то одежду. Он отметил завитки волос, выбившиеся из-под плотно повязанного платка и прилипшие ко лбу, яркие темные глаза и свежее румяное лицо, напомнившее о спелом яблоке. На секунду взгляды их встретились, и девушка тотчас отвернулась. Возвращаясь в факторию, он оглянулся и увидел, что она смотрит ему вслед.

Лицо ее неотлучно стояло перед глазами. Он и раньше, бывало, предавался фантазиям о девушках, которых видел на берегу, однако сейчас его охватило жгучее томление. Вновь и вновь он вспоминал взгляд прачки, и его тянуло к ней неудержимо. Под надуманными предлогами он стал наведываться на берег и раз-другой подметил, как девушка, увидев его, вспыхивает и прячет глаза. Стало быть, она тоже его приметила.

Он уже выяснил, что вместе с девушкой в сампане обитают лишь старуха и маленькая девочка, но нет никаких мужчин. Открытие это ободрило, и однажды он, улучив момент, спросил:

– Как твоя есть звать?

Прачка зарделась.

– Ли Чи мой. Как твой звать-прозвать?

Уже потом он понял, что она представилась «сударыней Ли», а в тот момент лишь обрадовался, что собеседница сносно изъясняется на языке обитателей Фанки-тауна.

– Я Барри. Барри Модди.

– Барри. – Она как будто опробовала слово на вкус. – Мистер Барри?

– Да.

– Мистер Барри быть пак-тав-гвай?

Он улыбнулся – «белоголовыми призраками» называли парсов, носивших белые чалмы.

– Да.

Девушка застенчиво кивнула и скрылась в лодочной каморке.

Он уже знал, что босоногие ушлые лодочницы совсем иные, нежели их сухопутные сестры: лихо торгуют, управляются с лодкой не хуже, если не лучше мужчин и бессовестно жадны до денег. Новичков предупреждали, что с ними нужно держать ухо востро.

Но, в отличие от других прачек, Чимей никогда не требовала чаевых, хотя горячо торговалась из-за платы. Однажды он попытался дать ей лишку. Чимей дотошно пересчитала медяки и бросилась за ним вдогонку:

– Мистер Барри! Шибко много давать. Держи сдача.

Отказ взять деньги ее рассердил. Она показала на аляповатые лодки цветочниц на причале:

– Вона продажный девка. Мистер Барри купить себе.

– Мистер Барри не хотеть продажный девка.

Чимей пожала плечами, всунула ему деньги и ушла.

В следующую встречу он себя чувствовал неловко, что ее развеселило. Отдав ему выстиранное белье, Чимей шепнула:

– Мистер Барри купить не купить себе девка?

– Не купить, – сказал он и, собравшись с духом, добавил: – Мистер Барри не хотеть девка. Хотеть Ли Чи мой.

– Эва! – засмеялась она. – Мистер Барри охальничать! Ли Чи мой не торговать себя.

Удивительно, но исковерканные фразы придавали необъяснимую чувственность их общению. Иногда он ловил себя на том, что мысленно беседует с Чимей, пытаясь рассказать ей о себе: «Мистер Барри иметь жена и два маленькая дочка…»

Однажды он попытался выяснить ее семейное положение и, притворившись, что узел с выстиранным бельем слишком тяжел, сказал:

– Ли Чи мой муж есть? Пусть он нести.

Лицо ее опечалилось.

– Нет муж. Умереть. В море. Один год пройти.

– Ох. Мистер Барри горевать душа.

Вскоре и он понес утрату – в письме мать известила о смерти его младшей сестры. Она долго болела, но ему о том не сообщали – зачем понапрасну тревожить, коль он в такой дали? Но вот непоправимое случилось, чего уж теперь утаивать беду.

Он души не чаял в сестре и был так убит горем, что даже ничего не сказал соотечественникам, а просто закрылся в своей комнатушке, наплевав на все свои обязанности. Старшина устроил ему выволочку за ненадлежащее внимание к отданным в стирку вещам и в конце тирады всучил свою порванную чалму:

– Вот к чему привел твой недогляд!

У него не было сил оправдываться, он взял чалму и поплелся на берег. Уже стемнело, но он без труда отыскал лодку Чимей. Почему-то прачка была одна.

– Мистер Барри привет-привет. Чего надо хотеть?

– Ли Чи мой шибко плохо делать.

– Ай вай! Что делать плохо?

– Вещь порвать.

– Какой такой вещь порвать? Мистер Барри мочь показать?

– Мочь, мочь.

В лодочной каморке, где горела единственная лампа, было так мало пожитков, что жилище вовсе не казалось тесным. Присев на корточки, он искал дырку в чалме, но вскоре весь опутался длинной тканью и, не сдержавшись, выматерился: