Маша

– Два, если разрешите.

– Слушаю.

– Вы не сказали, что делать с Окурком.

– С Окурком, как вы называете Джемилева, ничего не делать. И это приказ. Придёт время, и с ним разберёмся. Но пока поставлена задача не злить татар. Более того, я знаю, что принято решение, и их язык также будет государственным в Крыму, наряду с русским и украинским. Плюс не мне вам рассказывать про наших «турецких друзей». Короче, Максим Викторович, повторяю: Джемилева не трогать. Но он сегодня должен чётко понять, что тут надеяться ему не на что. Пусть уезжает в Киев.

– Ясно. Второй вопрос. Если с пиндосом что-то пойдёт не так, до какого предела я могу работать?

– Я уже сказал вам, подполковник. Операцией руководите вы. И вас никто не ограничивает в действиях. Но я вас прошу, Максим Викторович, и советую: сделайте так, чтобы он просто уехал. Это не моя блажь, а… – он поднял указательный палец в потолок. Поставлена главная задача. И звучит она так: ни капли крови. Вам всё понятно, подполковник?

– Так точно. Разрешите выполнять?

– Удачи вам, Максим Викторович. Как закончите, позвоните вот по этому телефону. – Профессор протянул старый, ещё кнопочный потёртый телефон. – Там один номер. Просто нажмёте вызов. И удачи вам! Берегите себя.

– Спасибо, Владлен Владиславович. Всё будет хорошо. – Максим достал из кармана пятидесятидолларовую купюру, положил её на стол, придавив краешек тарелкой с недоеденным пирожным, снял с вешалки плащ и, обернувшись к стойке, бодро прокричал:

– Светланочка, спасибо! Благодарность на столе. Обязательно ещё раз зайду, чтобы насладиться вашими прекрасными глазами! – Максим широко улыбнулся, поднял воротник плаща, чуть надвинул кепку на глаза, пижонски выпустил два колечка дыма – одно в другое – и, толкнув дверь, вышел.

01 марта 2014 г.

Спустя два часа.

Трасса Симферополь – Феодосия

Первые крупные и маслянисто-тяжёлые капли упали на лобовое стекло. Щётки небрежно смахнули их и опять лениво улеглись, как бы давая понять, что это совсем не то, ради чего должны работать видавшие виды дворники. И, словно обидевшись на такое пренебрежительное отношение, низкая фиолетовая туча плеснула в ответ потоком проливного дождя. Ветер подхватил крепкие струи и стал безжалостно хлестать ими снующие по шоссе автомобили.

Максим закрыл окно, оставив только никелированную треугольную форточку. Щётки явно не справлялись с напором водяной стихии, и, казалось, вот-вот – и они улетят вместе с порывами ветра. Старенькая «шестёрка» вела себя стойко и вроде бы даже держала как могла дорогу, но в местах, где в старом асфальте была продавлена колея и уже скапливалась вода, машину всё-таки вело. И уж совсем не придавало уверенности знание того, что резина лысая.

– Нет, старушка. Так дело не пойдёт. Я к тебе ещё не привык как следует. Да я говорил уже тебе, что точно такая же сестра-близнец, как и ты, у меня была долго? И, кстати, абсолютно той же масти. Но когда это было, родная?! А к хорошему быстро привыкаешь. Тем более к хорошим автомобилям. Плюс голова разламывается. И дождь этот не вовремя. Давай-ка мы лучше с тобой переждём эту тучку. Постоим, покурим. – И, заметив чуть впереди справа начало большого персикового сада, он съехал на обочину, дотянулся до правой двери и, покрутив ручку, опускающую окно, открыл его почти полностью. Включил магнитолу и закурил. – Голова действительно разламывается. Надо будет у сельпо остановиться коньяку купить, – то ли самому себе, то ли опять обращаясь к машине, сказал Максим и достал из внутреннего кармана плаща полупустую упаковку «Найза», выдавил из фольги две таблетки, закинул их в рот и запил крупными глотками, приложившись к полупустой пластиковой бутылке. После чего повернул колесико звука на магнитоле и стал тыкать пальцем в кнопки каналов старенького пионера.

– А чего я принципе ищу? Наши ведь ничего и не сообщат. И правильно сделают. Мы ведь никаких войск и не вводим. Чего их вводить – они и так тут всегда, начиная с Екатерины. Надо бандерлогов слушать, эти сразу заверещат, – он приспустил стекло двери. Дождь почти закончился, Максим прикурил ещё сигарету и стал ловить киевские станции. Как назло, попадалась одна музыка. Он матюкнулся и остановил бегунок. И что удивительно – поразительно точно.

– Надо же! Это мистика просто… – пробормотал Максим, усмехнувшись. Он уже слышал эту песню, но сейчас она была не то чтобы кстати, нет, сейчас эта песня была словно иллюстрацией происходящего. – Интересно, мог ли предполагать тот диск-жокей, что включил её сейчас на радиостанции, как он угадал с треком? – Максим ухмыльнулся, выкинул в окно сигарету, откинулся в кресле и закрыл глаза. Из динамиков лился, заставляя сжиматься губы и перехватывая в горле, низкий и пронизывающий голос Жанны Бичевской:

Он выключил магнитолу, накатывала тяжёлая усталость. Головная боль ушла, и на смену ей, обволакивая мозг, устремилось, сметая всё на своём пути, желание просто спать. Он постарался прогнать сонливость, заставляя себя по давно выработанной привычке вспомнить что-то и представить это в образе. В мельчайших деталях, ярко и сочно. Запрыгали в мозгу детали пазлов, перемешиваясь и наотрез отказываясь собираться в нечто конкретное.

Но всё-таки то, что отвечает за порядок в черепной коробке, заставило детали, пусть и со скрипом, и нехотя, выстроиться в нечто осознанное. Он думал, что будет другое явление, но нет – в голове опять всплыла всё та же картина трёхдневной давности. Уже понятно, что это уже никогда его не отпустит. Ради таких моментов, наверно, и стоит жить. Картинка кристаллизовалась, превращаясь из размытых акварельно-пастельных фрагментов в настоящее полотно маслом. Большое и сочное, эпическое и вечное. Сродни монументальной «Боярыне Морозовой» Сурикова.

Он снова видел всё, как будто наяву…

Эти осветлённые с небес лица, это море флагов – российских и георгиевских, в которых будто купается Павел Степанович Нахимов, эта сотня тысяч горящих глаз и эти сорок тысяч ртов, поющих самую проникновенную для каждого русского человека, самую великую в истории страны песню. Это даже не песня уже. Это уже гимн! Гимн русского сопротивления! Он улыбнулся, вспомнив, какой неподдельный ужас читался в глазах двух эсбэушников, приютившихся недалеко от сцены, – ужас непонимания происходящего. Всплыло лицо худощавого ветерана с медалями на груди, по заросшим седой щетиной щекам которого текли слёзы, но он пел, стараясь попадать в общий хор, эту святую песню, пел, выводя беззубым ртом: «Вставай, страна огромная…» – как, наверное, он пел её тогда, в самый первый раз – в том далеком июне сорок первого…