Клуб одиноких вдов

А все началось с того, что Марина решила заказать свой портрет в образе танцовщицы фламенко, чтобы повесить его копии во всех филиалах театра. Как-то муж посоветовал ей это, и идея Марине неожиданно понравилась. Она выбрала лучшего в городе художника. Его возраст и репутация не предвещали никаких сюрпризов. Однако жизнь полна неожиданностей, и Марине пришлось в этом в очередной раз убедиться. Во всем она винила только себя, и много раз давала себе обещание прекратить визиты в мастерскую художника. Но после смерти мужа в ее душе было слишком пусто и холодно, и даже слабый отблеск пусть даже чужого чувства приносил облегчение от опустошающего одиночества. Ее тяготило понимание, что она играет роль Кармен, заранее зная трагический конец этой истории. Но, в сущности, что такое жизнь, если не драма с заранее известным финалом?

Утешая себя этим софизмом, Марина продолжала изредка встречаться с художником в его мастерской под предлогом того, что он должен закончить ее портрет. Это длилось уже несколько лет. Оба они полагали, что все должно разрешиться само собой, как в известной притче о Ходже Насреддине, который взялся обучить осла падишаха говорить. Но молчали об этом, благоразумно находя другие темы для разговора.

Глава 3

Мастерская художника располагалась в мансарде девятиэтажного дома. Это было большое, напоминающее склад, помещение, заставленное по углам картинами разного размера без рам. Все они были написаны уже давно, и холсты, повернутые лицевой стороной к стене, покрывал густой слой пыли. На стенах висели те картины, которые Сергей Колокольцев считал наиболее достойными. В основном это были портреты знаменитых людей, когда-то известных всем, но ныне забытых, чьи имена и заслуги остались в памяти только самого художника.

Один из узких простенков занимали эскизы и наброски с картины, на которой была изображена Марина Тукова, танцующая фламенко. Сам холст был установлен на мольберте, который стоял под единственным в мастерской узким, словно бойница, окном, находящимся под самым потолком. Дневной свет, падавший из окна на картину, освещал яркие краски платья танцовщицы, которая замерла в горделивой позе, чуть выставив одну ногу вперед, так, что был виден черный башмачок, и высоко подняв руку с раскрытым веером. Гибкая фигура, светло-фиолетовое, усыпанное крупным белым горошком платье, ярко-красный веер и прочие аксессуары были прописаны тщательно и с мельчайшими подробностями, как и фон всей картины. А вот лицо танцовщицы в ореоле заколотых большим черепаховым гребнем волос было смазано, оно словно проступало из туманной дымки, не давая возможности разглядеть его черты и позволяя только догадываться о том, кто изображен на холсте.

Войдя в мастерскую, Марина долго стояла у картины, придирчиво рассматривая ее. Наконец повернулась к художнику, безмолвной тенью замершему за ее спиной и, казалось, боявшемуся даже вздохнуть, чтобы не привлечь к себе внимания. Это был высокий, благообразного вида мужчина, на вид лет шестидесяти, но в действительности намного старше, щеки и подбородок которого обрамляла аккуратно подстриженная рыжеватая бородка, казавшаяся позолоченной, когда ее освещал тусклый свет из окна. Он мало походил на художника в общепринятом представлении – ни широкой блузы, ни растрепанных волос, ни перепачканных краской рук. И только глаза, зоркие, цепкие, словно постоянно что-то ищущие, оценивающие и запоминающие, выдавали в нем творческую натуру. Под его взглядом Марина часто чувствовала себя неловко, словно тот проникал под ее одежду. Но иногда ей это даже нравилось. Она не стыдилась своего тела и могла бы, как легендарная Мата Хари, без смущения станцевать обнаженной на сцене перед переполненным зрительным залом, а вынуди к тому обстоятельства, то даже на городской площади. Однако обнажаться только для одного зрителя, да еще и в захламленной пыльной мастерской художника, она не собиралась. Это оскорбило бы ее чувство собственного достоинства. Она была танцовщицей, а не гетерой. Лавры Таис Афинской ее не прельщали.

– Перестаньте раздевать меня взглядом, Сергей Павлович, – насмешливо, по своему обыкновению, сказала она. Этот тон в общении был принят у них уже давно, он позволял им быть откровенными под маской иронии. – Это, в конце концов, даже неприлично.

– Тогда разденься сама, Марина, – предложил художник, показывая улыбкой, что он тоже шутит. – Но не для меня, а ради искусства. Я с великой радостью написал бы тебя обнаженной. Эта картина, я уверен, прославила бы нас обоих.

– Сдается мне, что вас не оставляет в покое слава Франсиско Гойи, – усмехнулась она. – Вам мало написать «Маху одетую», вы хотите изобразить и «Маху раздетую». Признайтесь, вы просто завидуете великому испанцу?

– Еще бы, – кивнул Сергей Колокольцев. – Особенно его успеху у женщин. Те не отказывали ему в такой малости, как позировать обнаженными. Они ценили в нем не только художника, но и мужчину.

– Я бы поменяла определения местами, – съязвила Марина. – Не только мужчину, но и художника. Так будет вернее.

Но шутка, учитывая возраст художника, вышла слишком грубой и обидной, она и сама это почувствовала. Поэтому Марина сгладила ее улыбкой, которая давала понять, что в своем собеседнике она ценит и то, и другое. Ей не надо было говорить об этом, она знала, что Сергей – так она называла его только мысленно, вслух неизменно обращаясь по имени и отчеству, – понимает ее без слов. Они были, что называется, родственные души, разделенные только разницей лет и прошлым. Но именно это последнее обстоятельство и смущало ее. Разницы лет она не замечала и не считала это серьезной преградой в их отношениях.

Сергей Колокольцев улыбнулся в ответ, давая понять, что не обиделся. После этого Марина решила избрать более безопасную тему для разговора, которая, к тому же, интересовала ее намного больше.

– Вы мне лучше скажите, Сергей Павлович…, – начала она.

Но художник перебил ее.

– Сережа, – произнес он почти жалобно. – Называй меня так. Ведь я же просил тебя! Иначе я чувствую себя глубоким старцем, соблазняющим юную деву.

– Не пытайтесь улизнуть от ответа, – покачала головой Марина, избегая называть его по имени. Этот барьер в их взаимоотношениях ей также никак не удавалось преодолеть. – Вы прекрасно понимаете, о чем я хочу вас спросить. Это уже просто даже возмутительно, как вы ловко изворачиваетесь каждый раз. Но сегодня я настроена серьезно и намерена добиться от вас правды.

– Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, – сказал Сергей Колокольцев, приложив руку к сердцу, словно произнося клятву в суде.

– Тогда клянитесь на библии, как положено, – потребовала Марина. – А вообще-то, как утверждал древнегреческий поэт Хилон, это только о мёртвых говорят либо хорошо, либо ничего, кроме правды. Сдается мне, вы к этому и ведете.

– Я тебя не понимаю, Марина, – огорченно вздохнул Сергей Колокольцев. – Ты слишком умна для бедного старого художника. Я просто поражаюсь твоим поистине энциклопедическим знаниям!

«Да, о смерти я знаю очень много», – подумала Марина. Было время, когда она буквально взахлеб читала обо всем, что связано со смертью. Тогда она хотела умереть, и ей было интересно, что ждет ее в загробном мире, если тот существует. А главное, встретится ли она там со своим мужем, и узнают ли они друг друга. Сведения на этот счет были самые противоречивые. А владыка Филарет, к которому она обратилась за разъяснениями, посоветовал ей внимательнее читать Священное писание, в котором есть свидетельства о жизни после смерти. Марина так и сделала, перечитала евангелие, и уяснила, что душа человека бессмертна и она, в отличие от тела, существует вечно. Однако это не был ответ на мучившие ее вопросы. После этого она охладела к этой теме. Мысли о самоубийстве со временем тоже перестали ее посещать.

Сергей Колокольцев неверно истолковал ее молчание.

– Пожалей меня, не заставляй заниматься поисками библии и задай, наконец, тот вопрос, который тебя мучает, – сказал он. – Ведь я так понимаю, что только ради этого ты сегодня и пришла ко мне? И едва ли надолго. Ты уже очень давно не посещала мою скромную обитель.