Страница 2 из 32
Ну а коли так, то только и остается автору до самой развязки этой повести держать и себя и читателя в абсолютно темном как южная ночь неведении – являлся ли этот «Агасфер» тем самым Агасфером, либо же это был искуснейшим образом натренированный фрик, сумевший воплотить в своем могучем сознании практически весь опыт, накопленный человечеством с начала нашей эры.
В этом случае и уважаемому читателю (а автор тщится надеяться на терпеливого и вдумчивого читателя, который ныне в дефиците) придется всю дорогу метаться между буквальным восприятием сюжета и метафорой, в которой Агасфер – это Слово, которое, будучи начертанным во времена оны, с каждым веком, годом и днем обрастало невероятным количеством смыслов, интерпретаций, роящимся пестроцветием образов, покуда не докатилось до «Второго Пришествия» в мире языка, каковым обернулась непродолжительная эпоха заката постмодерна, подарившего Слову, точнее автору Слова долгожданную символическую смерть в виде того, что принято ныне величать деконструкцией.
Так давайте же наберемся дерзновения пробраться сквозь дебри детективных приключений героев и, вместе с тем, сквозь нагромождение смысловых конструкций, дабы совместными потугами привести Вечного Странника к столь желанному для него упокоению. А самим узреть новое небо и новую землю.
Читатель, вероятно, уже несколько утомленный философическим слогом Предисловия, может возжелать перелистнуть очередную страницу, в надежде окунуться в обещанный детективный сюжет. А в это время автор отчаянно подыскивает первую фразу для начала повествования. Хочется оригинальности и, вместе с тем, простоты…
Из оригинального в голове вертится только какое-то «милостиво повелеть соизволил», что явно не годится для вбрасывания читателя в событийный ряд. Из простого… Приходят на ум два наибанальнейших, но верных варианта:
«Однажды» – неплохо, но это, скорее, для басен…
Или вот есть еще: «Смеркалось» – тем паче, что в момент, когда главный герой идет по одной из улиц Старого Города действительно смеркалось…
Несложная операция в поисковике выдает сотни произведений классиков и графоманов, начинающихся именно так «Смеркалось…»… Заезжено до придорожной пыли и ни разу не оригинально. Но! Вспомним, что согласно древне-китайской пословице – «мудрый не отличается от остальных, поэтому ему невозможно чинить препоны». Этим пассажем автор надеется отбояриться от досужего критика и приступить, наконец, к делу.
Поэтому: Смеркалось…
Часть 1
Агасфер или Мефистофель?
«Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной –
Мы, оглядываясь, видим лишь руины.
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный…»
Иосиф Бродский, «Письмо римскому другу»
Глава 1
«И понимал я с грустью нелюдимой,
которой был я с ним соединен,
что тоже он идет не от любимой
и этим тоже мучается он.
И тех же самых мыслей столкновенья,
и ту же боль и трепет становленья,
как в собственном жестоком дневнике,
я видел в этом странном двойнике».
Евгений Евтушенко, «Сквер величаво листья осыпал»
Смеркалось…
Шел по вильнюсской улице Соду, вознамерившись кратчайшим путем пробраться от Автовокзала к бульвару Вокечу, нелитовский человек. Как это часто встречается среди определенного типа россиян, вкусивших пару-тройку лет жизни в эмиграции, был он мрачен лицом, а ежели судить по одежке, то знающий человек вполне мог бы в прохожем заподозрить питерского интеллигента (плащ, шляпа с полями и портфель в руке тому порука), каковым он, собственно, не то, чтобы по-прежнему являлся, но в глубине души себя еще по привычке мнил. Скажем больше – даже не современным питерским интеллигентом (хотя кто их нынче видал?), а человеком времен прежних, чуть ли не достоевских. Да и звали-то нашего героя в масть: Федором Михалычем – совпадением сим, вкупе с нелюдимостью и замкнутостью, еще в школьные годы товарищи юного Федора не преминули воспользоваться себе на потеху, а ему на поругание.
Бывало, корпит он в девятом классе над сочинением, и, натужившись, вот-вот поймает нужную мысль, как вдруг с задней парты доносится до него громкий шепот прохвоста и двоечника Витьки Степанова: «Эй, Раскольников, когда, наконец, бабулю-то зарубишь?» Половина класса давится от смеха, училка недоуменно хмурит брови, силясь ущучить нарушителя порядка, а вожделенная мысль о роли Герцена в становлении русской революционной мысли, сулившая было Феде пятерку за сочинение, описав дугу аккурат от одного его уха к другому, выскакивала уже безвозвратно.
Девчонки тоже не брезговали ввести тезку великого писателя в краску, благо нрав у тезки был кротким как у младшего из братьев Карамазовых. На переменке, подбоченившись и изображая из себя эдакую Грушеньку, какая-нибудь бойкая стрекоза из параллельного класса окликала его, скажем так: «Алёшенька, сядь ко мне на коленки, я тебя целовать буду!», – подруги хохочут, а юный Федор готов провалиться от стыда не только что этажом ниже, но в самый подвал, к слову тёмный и вонючий.
На выпускном же вечере добила его Наташка, в которую он тайно был влюблён еще с шестого класса. Понаблюдав часик, как пацаны вовсю лапают бывших одноклассниц в темных уголках актового зала, и накатив для храбрости грамм сто пятьдесят, пригласил Федя ее на танец. Прикосновение к упругой груди усугубило градус опьянения, и вот он уже с колотящимся в самой макушке сердцем, тянется губами к румяной щечке… Ан, не тут-то было! Девушка увернулась, довершив позор презрительной ноткой: «Ты-то куда лезешь, Село Степанчиково!?»
По иронии судьбы Наташка через пять лет стала его женой. Федор Михалыч являл собою образец идеального кандидата в надежные и послушные мужья, ибо тот, кто вял и мягкотел, лучшая находка не только для шпиона, но и для всякого, кто желает ваять из него все, что удобно и угодно. Кстати, запомним аллюзию с «находкой для шпиона», она нам еще не раз пригодится, применительно к дальнейшей судьбе нашего героя. Впрочем, ежели придираться к словам, никаким героем Федор и близко не был, – в литературе двадцатого века за такими фигурантами закрепился термин антигерой. Но не будет же автор на голубом глазу величать его «наш антигерой» – тяжеловесно и, хотя оригинально, но, право же, будет смотреться бельмом в гладком (гладком ли? – вот уж не зарекаться бы!) стиле повествования. Так что – пусть будет герой, хотя и штаны у него с дырой – пока что не буквально, а аллегорически.
Сделавши несколько зарисовок из времен невротической юности Федора Михалыча, автор тщит себя надеждой, что читатель к сему моменту составил уже достаточно ясное представление о том, что за фрукт шествует по вечернему Вильнюсу октябрьским вечером две тысячи девятнадцатого года от Рождества Христова. Тем временем наш Дядя Фёдор продвинулся уже к повороту на улицу Гялю в надежде развеять тугие думы бутылочкой Chianti в одном из ресторанчиков на упомянутом выше многолюдном бульваре Старого Города.
Погоды для середины октября в Вильнюсе стояли достаточно прохладные, да еще и мелкий дождик моросил. Наталье приспичило посмотреть Ригу. Пришлось безропотно тащиться на Автовокзал и брать билеты на завтра. Сам Фёдор Михалыч в Ригу ехать положительно не хотел, благо бывал там по два-три раза в год по командировочным делам, и тамошними красотами налюбовался досыта. Он и в Вильнюс-то не рвался, но, опять же – жена затащила к теще на день рождения.