Евангелие от Агасфера

Анна, Аня, Анюта – загадочно, нежно и, вместе с тем, лукаво улыбнулась и протянула руку. Он принял её осторожно и бережно, едва заметное касание, затем оконтуривание пальчиков, прежде совершенно незнакомые ему – тончайшие ласки, заставляющие застыть самоё время… Он не сможет потом уже вспомнить ту грань, когда нежнейшее переплетение пальцев в длящемся упоительном мгновении, вдруг наполнилось силой и страстью – она легко, но требовательно притянула влюблённого к себе и, закрыв глаза, отдала губы для поцелуя.

Неужто сбылось?! Он и представить себе не мог, что поцелуй может быть таким сладким, таким долгим, таким манящим в неведомые дали наслаждения. С Натальей – женой – все было намного прозаичней, примитивней, с аспиранткой Любой – единственный неожиданный случай супружеской неверности Дяди Фёдора на кафедре – он попросту не помнил себя от волнения. Здесь же всё обстояло иначе. Здесь, у алтаря, коим являлось королевское ложе, начиналась тропинка в райский сад, обещающий нечто неземное. И ощущение, что это уже было когда-то. Эти мягкие влажные губы, этот аромат длящегося мгновения, это слияние двух сладостных пустот: его и ее.

…Он двигался очень медленно. Он не жаждал оргазма, ибо каждое мгновение, каждое осторожное движение было сладостнее любого оргазма. Он жадно пил застывший момент. Видимо и она, полностью обнаженная и невероятно прекрасная, распростертая внизу, переживала нечто подобное. Они вступали в обитель вечности; туда, где стираются границы не только губ и тел, но и самое «я» и «ты» бывшие разделенными, соединяются и тают в остановившемся движении, остановившемся дыхании. Не раз потом вспоминая эту ночь, Фёдор понимал, что происшедшее не было банальным соитием, но оказалось таинством, которого он причастился за непонятно какие заслуги.

Когда время вновь завременилось, губы их еще раз соединились, скрепив печатью молчания то неведомое, что не имело названия. Он хотел, было, нарушить тишину и сказать о том, что случилось что-то непостижимое. Впрочем, эти несколько слов были бы пошлой банальностью. Слова сейчас были не нужны. Они оттеняли то, что потрясло мужчину. Это нечто было вспышкой какого-то очень далекого воспоминания. И узнавания: узнавания неумолимого, безжалостного, мучительного, прекрасного, горького. Вне всякого сомнения, его «пустота» уже знала, знала множество раз ее чарующую «пустоту». Хотя, это была не «её», Ани «пустота», а «Пустота» некого Первообраза Женского Существа: вот что, вопреки всякой логике, подсказывала ему сама его Суть. В полузабытьи их тела прижимались друг к другу, проваливались друг в друга, растворялись в чем-то ослепительно огромном, безнадежно забытом. Затем губы соединились еще раз. Губы, руки – переплетающиеся пальцы, говорящие: «Знаю тебя! Знаю! Помню!» Плоть мягко, бережно, мучительно медленно устремилась в плоть… И вечность, таинство причастия вечности – повторилось…

Прошло минут сорок. Они лежали, обнявшись: голова ее покоилась у него на груди. Вдруг, как бы очнувшись, он внятно произнес то, что уже многажды говорили друг другу их губы, руки, тела:

– Я это не я… Точнее, я даже не могу найти слов, чтобы описать то, что случилось…

Аня перехватив его мысль, прошептала строки из Хуана Рамона Хименеса:

– Я – не я, это кто-то иной,

С кем иду и кого я не вижу

И порой почти различаю,

А порой почти забываю.

Кто смолкает, когда суесловлю,

Кто прощает, когда ненавижу,

Кто ступает, когда оступаюсь,

И кто устоит, когда я упаду…

Пребывание в растворении освобождало Федю от тисков его прежней личности. Пытаясь изредка припомнить свою прошлую жизнь, он с удивлением, восхищением и какой-то доселе незнакомой дерзостью, отмечал, что смотрит на все пережитые ранее события и свистопляски, как на обрывки фильма про совершенно постороннего человека, чем-то даже неприятного, но не настолько, чтобы это доставляло хотя бы какую-то долю стыда или вины за поступки этого без двух лет пятидесятилетнего домашнего мальчика.

Волшебство длящегося момента постепенно рассеивалось, и, хотя Фёдор чувствовал себя совершенно иначе – что именно в нем поменялось он не мог бы внятно описать – но еще жив был в нём неугомонный, категоричный и оценивающий рассудок. Трезвея не только от вина, но и от послевкусия чудесной близости, он думает о том, что всё произошло без презерватива, и… он же видел свою возлюбленную в совершенно ином образе: нетрудно догадаться, что у неё множество других мужчин…

Анна, заметив, как он едва заметно напрягся, вероятно, догадалась что с ним, но безо всякой надменности или брезгливости, с прежней нежностью и теплотой, ответила вслух на мысли горемыки:

– Вечная дилемма Аполлона и Диониса – либо ты всю жизнь живешь в презервативе, оставаясь наблюдателем жизни, критиком и оценщиком, либо ты погружаешься в ее поток, получая наслаждение и риск. Жизнь сама по себе рискованна. Человек смертен и смертен внезапно, как ты помнишь из Булгакова. Да – так. При этом, мало кто отваживается прожить всю жизнь или, хотя бы, какую-то её долю на градусе Диониса. Основная масса людей и рождается в презервативах, и, так не снявши их за всю жизнь, в презервативах же и умирает. Впрочем, бог для подавляющего большинства на Земле сейчас, как бы они его называли – даже не Аполлон, а Рассудок, маскирующийся под любым называемым именем, будь то Иисус, Яхве, Аллах или Кришна.

Слова эти, произнесённые с любовью и принятием, помогают Фёдору внутренне посмеяться над всколыхнувшимся, было, беспокойством ума, а затем и вовсе воротиться к беззаботному покою. Аня осторожно высвобождается из его объятий, накидывает невесть откуда появившийся легкий халатик, встаёт, и подойдя к старинному шкафу, надувшемуся на добрую четверть помещения, достает электрический чайник, чашки, заваривает чай. Федя тоже облачается в брюки и сорочку, присаживается к столу. Люди, прожившие вместе, пожалуй, десяток лет – так может показаться чуткому стороннему наблюдателю, окажись подобный в той же комнате, и улови он царящую там атмосферу. Но, конечно же, это не некий посторонний, это сам Фёдор Михалыч наблюдает со стороны за неспешным чаепитием двух очень близких людей. Впрочем, тела и души их близки уже целую вечность, а разум – всё же тоже требует пищи.

Новоиспеченному любовнику не терпится узнать, наконец, кто же такой этот таинственный и удивительный Жорж. Начинает он издалека, с невинного вопроса «Который час?», но услыхав в ответ, что уже около четырех утра, вдруг вспоминает про нестыковку во времени. Впервые сия несуразность поразила его в тот миг, когда он увидел Анну на балу – для того, чтобы столь радикально сменить облик ей понадобилось бы не менее часа, а на балу она оказалась даже раньше, чем они с Жоржем. И второй вопрос мучил нашего героя: откуда присутствующие знали о нём так много. Он обращает свои сомнения к возлюбленной. Её ответ, в который уже раз, обескураживает Федю:

– Действительно, в посольстве вы с Жоржем пробыли более часа. После «задержания» ты потерял сознание, чем Маэстро воспользовался – привел тебя в чувство, но оставил в трансовом состоянии: хотя внешне ты был вменяем, но до выхода за ворота посольства, твоему подсознанию была дана установка на то, чтобы ты забыл, что происходило за этот час. У Жоржа было достаточно времени, дабы, расспросив тебя как следует, разузнать довольно многое. Затем он попросту позвонил сюда. Я в это время как раз приводила себя в другой образ в гримёрке.

– А почему мы вообще попали в это посольство. Да еще таким путем?

– Жорж, сколько я понимаю, не планировал этого, он хотел явиться на бал раньше всех с тобой, но заграждения навели его на мысль о шутке. Можно было, конечно, обойти ограду стороной, это бы заняло минут десять-пятнадцать, но он, как любитель авантюр и розыгрышей, выбрал именно этот ход.