Жаворонок

Теперь у нее и в самом деле настоящая армия, и, конечно, как всякой армии ей требуется, во-первых, четко организованное снабжение: людей надо кормить, им надо обеспечить хоть какой-то ночлег, нужны лекарства, нужны одеяла, о чем никто из отправляющихся в поход даже не вспомнил; между тем, ночи уже стоят сентябрьские, прохладные, есть опасность, что половина бойцов свалится с простудными заболеваниями; а во-вторых, как и в каждой армии, тут требуется самая жесткая дисциплина; нигде так быстро не дичают люди, как в оголтелой толпе, и если сразу не обозначить нормы допустимого поведения, армия превратится в конце концов в сборище грабителей и негодяев. Уже сейчас раздаются отдельные голоса, что продовольствие по пути следует брать принудительно; зачем миндальничать, мы все делаем общее дело. Эти настроения есть признак начинающейся болезни.

И тут исключительно велика роль дяди Паши. Не зря его тихие хозяйственные способности так высоко ценил Кармазанов. Дядя Паша, по-видимому, гениальный организатор. Потому уже на второй-третий день марша по расхлябанным российским проселкам, когда все еще только вываривается и может завершиться буквально ничем, когда все еще рыхло и, точно студень, проваливается сквозь пальцы, вокруг дяди Паши, как бы сами собой, образуются очень похожие на него, такие же крепенькие, малоразговорчивые мужчины, в основном пожилые, невзрачной внешности, лысоватые, – о чем-то с ним договариваются, кивают, исчезают на неопределенное время и вдруг появляются на пикапчиках, груженных армейской тушенкой. Откуда-то возникают три могучих «газона», обтянутых по ребрам брезентом, в них теперь под постоянной охраной находится запас продовольствия (хотя бы на сутки вперед надо иметь, говорит дядя Паша), одеяла бесплатно предоставляет местная фабрика, работающая на армию (все равно военное ведомство не может расплатиться аж с прошлого года), а брезентовые палатки, каждая на двадцать пять человек, презентует другая фабрика, будто скопированная с предыдущей. Правда, ставить эти палатки толком никто не умеет, зато двойной широкий брезент можно без проблем расстелить на земле, положить на него десяток-другой людей, все же не на голую почву, а на случай дождя, прикрыть сверху второй палаткой. Проблема ночлегов таким образом решена. Возникают откуда-то трое врачей, немедленно сформированных дядей Пашей в особое подразделение, – и туда же он зачисляет десяток студентов-медиков. Материализуются, точно из воздуха, походные кухни; каждое утро они снимаются раньше других и уходят вперед, и когда к месту привала подтягивается основная колонна, приготовленный без особых изысков обед уже поджидает. Дымится в громадных котлах перловка, чуть сдобренная тушеным мясом, нарезан хлеб – примерно по четвертинке на каждого едока, и певучие женщины с акцентом, напоминающим, что южные рубежи России совсем рядом, наливают всем жаждущим сладкую коричневую бурду с чайным запахом.

И все это – без нервозности, не повышая голоса, не высказывая ни к кому никаких претензий. Загорелая лысинка дяди Паши отсвечивает, кажется, одновременно в десяти разных местах. Непонятно, когда он спит, а может быть, в эти дни и не спит вовсе: щеки у него проваливаются, а выветренная кожа, как на муляже, прилипает к костям; проступают на скулах веточки узловатых артерий. Но все равно дядя Паша остается ровным и невозмутимым. Вероятно, ничто не может вывести его из равновесия. С той же несокрушимой уверенностью решает он и другую проблему. К концу третьих суток беспорядочная орда, которой в момент зарождения являлась «армия», уже разбита на пять крупных, примерно равных по численности отрядов, каждый со своими машинами и строго-настрого определенным местом в колонне. Причем, в каждом отряде уже имеется командир и даже его заместитель, и каждый вечер они, как часы, являются к дяде Паше в палатку (одну из немногих, натянутых по всем правилам), докладывают о происшествиях за день и получают распоряжения на следующие сутки. Они не отвечают «есть!» и не козыряют лишь потому, что дядя Паша как человек гражданский ненавидит субординацию. Ты мне не козыряй, ты лучше – сделай, говорит он в подобных случаях. Порядок, насколько он вообще возможен, теперь наличествует; больше и речи не может быть о реквизициях или поборах; в «армии» категорически запрещены наркотики и любые спиртные напитки: обнаруженные в одном из отрядов шесть ящиков водки немедленно изымаются, водку тут же, на глаза у бойцов, сливают в канаву, командир разжалован, с его плеча срывают еловую ветку, и только решительное заступничество всего отряда позволяет ему и растерянному заместителю следовать с «армией» дальше. Однако нескольких человек, нарушивших «сухой закон», безжалостно отчисляют. Возможно, Жанна излишне строга к мелким человеческим слабостям, но она полагает, что мелочи быстро перерастают в проблемы; размывается главное, ради чего эта «армия» создана, и теперь у нее есть средства, чтобы поддерживать дисциплину. Трое «донов» Степано не отдаляются от нее ни на шаг, – в тех же джинсах и в тех же кожаных куртках с широкими поясами; к поясам, правда, вполне открыто подвешены кобуры с пистолетами, и еще по пистолету у каждого – на ремнях подмышкой. Любой конфликт тут же гаснет, стоит молчаливо им молчаливо вырасти за спинами оппонентов; спорщики осекаются и торопятся разойтись в разные стороны. Нехорошие слухи ходят в «армии» про братьев Степано. Будто бы двоих самых злостных нарушителей дисциплины, у которых была обнаружена в рюкзаках маковая соломка, они также без единого слова отвели в лес и там расстреляли. Эти слухи потом обернутся конкретными уголовными обвинениями против братьев. Странно, что Жанна сама как бы не видит уродливости таких мер принуждения. Кажется, впервые в своей деятельности прибегает она к подобному грубому давлению на окружающих. Правда, весьма вероятно, что она и в самом деле этого не замечает. Слишком уж она выдыхается на трех обязательных своих дневных выступлениях. «Держать» тем же способом «армию» она просто не в состоянии. Если это могут сделать братья Степано, хорошо, пусть пока будут братья.