Страница 15 из 17
– Ах ты нечестивец! У Полины набрался ереси! – обреченно воскликнула Марфа Кондратьевна.
– Да, объясните-ка нам, госпожа Тюкина, этот феномен, – поддержала я Христофора.
– Может, змей на самом деле на Бога работает? – спросила Ульяна. – Вот и выполнял секретное поручение…
– Адам и Ева поженились, и от них произошли все люди на свете! Арабы! Русские! Китайцы! Братья женились на сестрах! Тети женились на дядях! – завопила на весь дом Марфа Кондратьевна.
– Эка ее понесло… – Лев Арнольдович закрутил головой, ища бутылку коньяка.
– Не верите? – Тюка надула щеки.
– Не верю! – сказала я.
– Священники говорят, что близнецам можно друг на друге жениться! У Адама и Евы родились близнецы! – стояла она на своем.
Забираясь в два часа ночи по шаткой лесенке на шкаф, где лежал залитый соком липкий матрац, я провела рукой по небеленому потолку и тяжело вздохнула. В голову лезли странные мысли об искусственном происхождении материи и причинно-временных циклах, уходящих в точку отсчета. Так грифель карандаша уходит в глубину рисовальной доски.
Получив недельную зарплату у Виктории, я внесла взнос по кредиту, а детям Тюки купила халвы и орехов.
Виктория и ее супруг не переставали хвалить меня:
– Вы замечательная няня! Дима стишки запомнил, слова с выражением произносит! Он полюбил прогулки, сладко спит и с аппетитом ест!
Надо сказать, что их ребенок был развит не по годам, но я старалась придумать такие игры, чтобы вовлечь в них всех детей. Днем мы ходили на детскую площадку, и я катала малышей на качелях и каруселях, что вызывало общий восторг.
Окружающим казалось, что перед ними молодая мама. И, честно говоря, мне это нравилось.
Виктория между делом сообщила, что ее сестру, которая умерла в детстве, звали Полина, и когда бабушка Димы узнала, как меня зовут, разрыдалась.
– Иногда мертвые возвращаются к живым через тех, кто находится в нашем мире, – сказала я.
– Мы это поняли, – ответила Виктория.
Дома в прихожей я застала пожилого чеченца. Представительный седой мужчина в папахе и кожаной куртке с каракулевым воротником учтиво благодарил Марфу Кондратьевну за помощь сыну.
– Сын из Швеции написал, что у него все хорошо. Жилье дали! Пособие! Будет жить как человек! – радовался чеченец. – В России его за терроризм осудили и, если бы не московские правозащитники, упекли бы за решетку на полжизни! Зашел вас лично поблагодарить.
Тюка рассыпалась в учтивости и просила гостя остаться, обещая угостить его чаем. Но пожилой человек вежливо отказался:
– Я на машине приехал. Ждут меня у подъезда.
– Русские во всем виноваты перед чеченцами, – горько стенала Марфа Кондратьевна. – Русские бомбили Чечню! Столько чеченских детей погибло!
– Русских детей в первую очередь, потом уже и чеченских, и ингушских, и детей других народов… – встряла я в беседу. – В Грозном-то в основном русские жили сотнями тысяч, они-то и оказались под бомбами!
Чеченец кивнул:
– Да, мы жили все вместе и вместе умирали.
Тюка недовольно фыркнула, сделав мне знак помалкивать, и умчалась в кабинет. Появилась она оттуда буквально через несколько секунд с пачкой новеньких пятитысячных купюр.
– Это вам, – сказала она чеченцу. – Примите от души.
Здесь пятьдесят тысяч.
– Что вы! – отшатнулся мужчина. – Я не за этим пришел. Я только сказать слова благодарности. Уберите деньги!
Марфа Кондратьевна, согнувшись в поклоне, вытянула руки вперед и начала причитать на всю квартиру:
– Чеченцы пострадали! Чеченцы несчастные! Мы обязаны помнить нашу вину, наш грех! Вы обязаны взять деньги! Иначе вы обидите меня.
– Да не нужны мне ваши деньги, – отмахивался мужчина, попятившись к входной двери.
– Это помощь для чеченцев из правозащитного фонда, – не разгибаясь, жалобным голосом продолжала Марфа Кондратьевна. – Умоляю, возьмите. Простите наш грех перед вашим народом.
Я наблюдала за происходящим с открытым ртом. Нехотя мужчина протянул руку и взял пачку купюр, сунул ее в нагрудный карман куртки, после чего быстро попрощался и вышел.
В субботу я, Лев Арнольдович и дети поехали в гости. Мойша и Рита жили у метро «Коньково». Их однокомнатная квартира в хрущевке, заваленная книгами, была настолько крохотная, что мы еле втиснулись на миниатюрный диванчик в шестиметровой кухоньке. Комната больше походила на кладовку: в ней стояли стеллажи, картинные рамы, лыжи, лежали краски…
Мне пожилые супруги понравились сразу: Мойша – крупный мужчина с выразительным взглядом и приятным баритоном, и утонченная Рита, блиставшая эрудицией.
В советское время Мойша работал на телестудии, создавал мультфильмы для дошкольников, а Рита преподавала в университете английский язык. Сейчас она рисовала акварелью, иногда писала картины маслом и, если везло, продавала их у входа в метро; Мойша, выйдя на пенсию, увлекся фотографией и каждый год ездил в Карелию – фотографировал озера.
– Всю жизнь пахали, а нажили только эту тесную конуру, – пошутил Мойша, показав на стены. – В Европе у собак и то будки просторней!
– Полина, приходи к нам иногда, будем учить английский! – предложила Рита.
Увы, такого таланта, как у деда Анатолия, знатока шести языков, у меня не наблюдалось. Я самостоятельно учила в войну английский, но говорить было не с кем, да и сейчас, кроме Риты, никто из моего окружения не знал по-английски ни слова: Лев Арнольдович и Тюка всегда пользовались услугами переводчика.
За столом Мойша и Рита поделились горем: их единственный сын Мирослав оставил суету мирской жизни и отправился в монастырь, став послушником.
– Его ряженые одурачили, заставили печь просфоры. Он на церковь работает бесплатно! Там дурачков любят, – сетовала Рита, пытаясь вилкой наколоть фасоль в винегрете, та ускользала. – Вся беда из-за девушки приключилась. Прикипел он сердцем к однокурснице, а она посмеялась над тем, что он неопытный в отношениях. Разбитная, прожженная попалась. Выставила его на посмешище перед студентами и преподавателями: мол, молодой, в интиме ничего не смыслит. Вот он университет бросил и подался в монахи!
Рита угощала нас винегретом, подавала плюшки с сахаром. Дети Тюки с жадностью набросились на угощение, не обращая внимания на разговоры взрослых.
Мойша и Лев Арнольдович пили красное вино, мы с Ритой – чай, а за окном плыли серые снежные облака, навевая чувство безнадежности.
Христофор, наевшись, отыскал в старом альбоме несколько чистых листов и принялся рисовать для меня парусник.
– Когда я вырасту, ты, Полина, еще не будешь старой, – размечтался он, сидя на полу среди разбросанных карандашей. – Я смогу на тебе жениться, мы станем покорять моря и страны, искать сокровища…
Я, Ульяна и Любомир, слушая его слова, веселились.
– Полина – наша Че Гевара! – резюмировал Лев Арнольдович. – Надо ей крутой берет купить! Она революцию сделала – научила Марфу Кондратьевну чашки мыть!
Поскольку всю неделю Тюка от меня успешно скрывалась, я решила ее подкараулить. Ночью она на цыпочках кралась из кабинета в спальню, а я выскочила навстречу из туалета.
– Что надо?! – заикаясь от неожиданности, спросила Марфа Кондратьевна.
– Деньги! – жестко сказала я.
Правозащитница бросилась обратно в кабинет, и ей почти удалось захлопнуть дверь, но я успела подставить ногу – мамины уроки не прошли даром.
– Когда отдадите деньги за проезд?! – спросила я. Марфа Кондратьевна сунула руку под черную водолазку, вытащила из бюстгальтера пятьсот рублей, швырнула их мне и захлопнула дверь.
– Это всё! – истерически прокричала она.
Наутро Лев Арнольдович оставил Аксинью на Марфу Кондратьевну, которая от его поступка рвала и метала, а потом заявила, что это вражеский сговор – лишь бы не пускать ее на воскресный митинг. Мы, невзирая на гремящие вслед проклятия, дружно собрались и отправились к мистику Потапу в Чехов.
Сидя в электричке, под детский смех я перебирала сны, словно четки: коралловые острова в океане, где зеленые пышные пальмы и кристально-белый песок; пиратская шхуна с парусами, сотканными из грешных человеческих душ, ведомая межгалактическим капитаном. Моя одежда во сне была грубой, в отличие от расшитого жемчугом камзола мистического флибустьера, а мои светлые волосы, заплетенные в косы, перехлестывали белые ленты. Я и межгалактический капитан, стоя на корме парусника, различали под толщей океанской воды светящиеся спиральные галактики.