Тайная дипломатия

– Пытать я тебя не стану, Яков Григорьевич. А, если честно, ты вообще здесь не нужен. Ну, сам посуди… Прибыл нелегально, с фальшивым приказом. Зачем, тоже не говоришь. И тип ты насквозь подозрительный. Я даже не знаю, ты на самом деле Блюмкин или прикидываешься? И на хрена мне такое счастье? В подвале тебя держать – только харчи казенные переводить, да и времени жалко.

– И что, пристрелишь меня? Стреляй.

– Это, Яков Григорьевич, один вариант. Пристрелить, вывезти за город, прикопать. Или вывезти, а потом застрелить? Тебе как удобнее? Но, видишь ли, мороки с тобой много, грязно, землю копать. Оно мне надо? Да и нерационально. Можно тебя эсерам отдать, они в Париже болтаются, с удовольствием тебя порешат, но как-то неловко. Свой ты все-таки, хоть и сволочь. Я еще не решил, может, ты мне живой понадобишься? Или нет, не понадобишься?

Я посмотрел на Блюмкина. Тот скривился. Смелый-то он смелый, но умирать никому не хочется.

– Есть у меня и второй вариант, – продолжил я, – сдать тебя французской полиции за что-нибудь. Предположим, ты у меня бриллианты украл.

– Какие бриллианты? – встрепенулся Блюмкин. – Откуда у тебя бриллианты?

– У меня нет, а у Натальи Андреевны есть. Она же знатного рода, а то, что член партии большевиков, во Франции нет никому дела. Ладно, убедил, бриллиантов у меня нет, но ты мог серебряный портсигар стырить, такое дело. А портсигар этот, нет – табакерку, моему дедушке сам император Наполеон подарил. Я человек пять свидетелей отыщу, которые видели, как ты в торгпредстве по столам шуровал. А мы проявили бдительность, задержали воришку, но свято чтим французские законы, убивать не стали, а сдали в полицию. Ты можешь ажанам сто раз сказать – дескать, под маской начальника торгпредства скрывается некто Аксенов, палач и убийца. А ты это докажешь? А если тебя ажаны табаком сделают, да сквозь трубку пропустят, так ты на себя еще много чего возьмешь. Слышал, про французский табачок[2]? Знаешь, сколько во Франции грабежей? Полиция только обрадуется, что у нее такой нажористый подозреваемый появился. И евреев во Франции не особо любят, это ты знаешь. Сколько на тебя глухарей спишут?

Понял ли Яшка, что означает слово «глухарь», но проникся и зашипел:

– Сволочь ты, Аксенов…

Ну и фига себе! Если уж Яков Блюмкин – сам сволочь первостатейная, именует меня сволочью, то это похвала.

– От тебя, Яша, оскорбление приму как комплимент. А что ты хотел? Помнишь, как ты своего хозяина подставил? Думаешь, тебе это не вернется?

– Про хозяина откуда знаешь[3]?

– Я даже знаю, что он тебе характеристику дал – мол, подлец, но талантливый подлец.

– Я спросил, откуда ты знаешь? – начал терять самообладание Блюмкин.

– Если скажу, что от него самого… – хмыкнул я, многозначительно закатив глаза в потолок, – от твоего главного покровителя, который тебя от расстрела спас, ты поверишь? Нет, не от господа бога, ты же в него не веришь.

– Не мог товарищ Троцкий про меня такое сказать, – заявил Блюмкин.

– Эх, Яша-Яша, – покачал я головой. – Вроде, и не совсем дурак, а ничему тебя жизнь не учит.

– Ты это к чему? – насторожился Яков.

– А к тому, голубь ты мой (чуть не сказал «пархатый», но не стал, а иначе читатели сочтут антисемитом), что я тебе никаких фамилий не называл.

– Мелок ты, Аксенов, чтобы с самим товарищем Троцким тягаться.

– А кто спорит? – миролюбиво согласился я. – Лев Давидович – титан. Гигант мысли, отец русской революции. Я супротив него, все равно что плотник против столяра. Но что он скажет, если узнает, что ты его сдал с потрохами? Стало быть, Троцкий тебе такое задание дал? Прийти с приказом Дзержинского, а потом стрелку на Коминтерн перевести?

– Не ври, Аксенов, я тебе такого не говорил, – угрюмо сказал Блюмкин. – И Лев Давидович мне такого приказа не отдавал. Это моя самодеятельность. Узнал я, что у тебя деньги есть или должны быть, вот и решил прощупать. Можешь на меня рапорт написать. Так что решай Аксенов. Либо ты меня убьешь, либо в полицию сдаешь, либо отпустишь.

– Так отпущу я тебя, куда же я денусь? – вздохнул я. – Прав ты, товарищ Блюмкин, я с тобой ничего не могу сделать. Проще отпустить, чем держать. Я тебе даже документы верну и деньги.

– Еще пистолет и пальто.

– Пистолет я у тебя изымаю, не положено. Пальто свое там возьмешь, где оставил. Как говорится – бог с тобой, золотая рыбка, плыви себе в синее море. Вот, собственно, у меня и все. Но рапорт я на тебя напишу, не обессудь.

Довольный Яшка что-то пробормотал, вроде, подотрусь я твоим рапортом. Ну-ну…

Не поленившись, я вышел из кабинета и посмотрел, как Блюмкин надевает пальто. Яков Григорьевич, бегло оглядевшись, как бы невзначай оглядел подкладку, пощупал, но ничего подозрительного не нашел. Еще бы. Наташа – девушка аккуратная. А на блошиный рынок мы с ней вместе сходили, подобрали и по форме, и по размеру. Так что – плыви себе Яша, плыви. А бриллианты нехай домой едут, в Гохран.

[1] В октябре 1920 года Ленин подписал декрет, легализовавший вывоз и продажу антикварных ценностей за границу. Но из-за не налаженности учета и контроля происходило массовое казнокрадство.

[2] Пропустить табак через трубку – пытка, применяемая к подозреваемому. Чаще всего ногами по почкам.

[3] По молодости лет Блюмкин приторговывал «белыми билетами» для тех, кто не хотел идти на фронт, а когда полиция взяла его за жабры, то обвинил во всем своего хозяина – дескать, тот его заставил. Обиженный хозяин подал в суд, но судья, известный своей неподкупностью, оправдал юношу. Позже выяснилось, что Блюмкин передал судье взятку, в которую была вложена визитная карточка хозяина.

Глава девятнадцатая. Главная дорога

С утра позвонил генерал Игнатьев и пригласил на обед. Наталья не стала обижаться, что позвали только меня, все-таки мы с ней пока не супруги, а обед – чисто деловое мероприятие. А я, грешным делом, обрадовался. Что-то мне поднадоело сидеть в конторе. А уж как мои сотрудники обрадовались, узнав, что начальник уходит, даже сказать не могу!

Рождественские каникулы во Франции – «мертвый сезон». Разумеется, работяги на заводах и фабриках как вкалывали, так и вкалывают, и никто им за это двойную оплату не обещает, равно как и продавцы в магазинах, и обслуживающий персонал в гостиницах и кафе. Но госучреждения, банки и частные фирмы оказываются закрытыми аж до второго января, и моей команде оказалось совершенно нечего делать. Договора, полагавшиеся заключить до праздников, заключены, деньги на счета переведены, и накануне двадцать пятого декабря в Россию ушло целых три парохода. Команды встретят праздники в море, им не привыкать, а мы теперь маялись бездельем. Постоянно был занят только Петрович, и я порой выходил, проверяя, не поставил ли он вокруг нашей миссии минное поле? А иначе с чего это он затребовал деньги на серу с селитрой (селитра продается в аптеках, а где он покупает серу, даже не знаю), а из комнатушки пахнет порохом? Пришлось отправить ретивого химика в подвал, там вытяжка хорошая, да и народ не пугается. Еще он божился, что у его зарядов не хватит мощности подорвать здание. Типа – фундамент прочный, надежный. Не знаю, не знаю… Может, стоит Петровича вообще выселить? Алхимиков в прежние времена отселяли куда подальше.

Как и положено начальнику-самодуру, расслабляться народу я не давал, и они сверяли накладные и квитанции, перепечатывали отчеты, чистили ящики столов от лишних бумаг, сжигали черновики в камине. Я бы еще организовал генеральную уборку, чтобы сотрудники торгпредства от машинисток и до зубров внешней торговли, вроде Родиона Кузьмича и Сергея Степановича, отмывали стекла и драили полы, но не стал. Все-таки наши уборщицы – две француженки средних лет, с работой справлялись прекрасно, а если за них переделывать, получится неуважение к людям труда. Но все равно, безделье вещь очень опасная, поэтому я придирался. Чтобы окончательно не выглядеть деспотом и тираном, пару раз устраивал подчиненным экскурсии по историческим местам, где мы с Наташей выступали в роли гидов – она водила, а я рассказывал. А то, что свои знания я почерпнул не из научных трудов, а из романов Дюма и Гюго, никого не смутило.