Одинокие

И они ушли.

Прошлое: 1994 – 1999.

Осторожный и нежадный, предпочитающий оставаться в тени, он не раздражал. Его амбиции были удовлетворены. Определенная доля материальной независимости и комфорт, и время, которое он посвящал самому себе, – вот что стало его вознаграждением. И – достаточно? А время? Он не пытался его обогнать, обмануть. Время всегда выигрывает, знал он точно. Будущее? Оно не существует, потому что не забежать вперед. А с чем сравнить настоящее? С будущим, которое только что стало прошлым. Нет, время не обогнать, оно и есть самый быстрый спринтер.

– Почему ты не занял место тобою убиенного Аркадия? – спросил его однажды Кромвель.

– Заместителей – не убивают! Президентов, директоров, председателей, генералов, одним словом, начальников, но не вице… экс… замов. Они, заместители различного рода, остаются здоровы и живы, и пользуются своим положением, подкрепленным умом, властью и деньгами, себе во благо, – не задумываясь, ответил Федор. – У меня хватает ума. За моей спиной – деньги. Власть – производное.

– И ты успешно защищаешь интересы этих категорий: чужих денег и своего ума, прозябая здесь? В провинции?

– В родном городке! – ответил Федор, сделав акцент на прилагательном, и Кромвель не понял, ерничает ли он, говорит ли он серьезно.

– Хм!

– Я хотел избавиться от унизительной роли мальчика на побегушках: Федя, голубчик, приготовь-ка, кофейку. Теперь эту роль поручили другому.

– Всего лишь! А сам-то веришь? – усмехнулся Кромвель.

Он этим словам не поверил. Они не совпадали ни с поступками того, кто их произнес, ни с его собственным мировоззрением, но, найдя в высказываниях Федора некое рациональное зерно, он продолжал допытываться:

– Сам-то ты веришь в то, в чем пытаешься убедить меня, а, Федя?

– Да, – уверенно ответил Федор.

– А власть? Да разве она тебе не желанна? Разве тебе не хочется трахнуть её? Как бабу, а?

– Власть – обоюдоострое лезвие, которое сечет подданных, но – в неосторожном обращении с ним калечит и «обладателя ея»! Я желаю независимости.

– Независимости? Недостижимая цель. Нет её. Не бывает.

– Бывает, – вежливо и рассудительно возразил Федор. – Безусловно, относительная!

– Независимость – это война. Перманентная. Без победителя. Как и всякую войну, проигравший её – её ненавидит, а выигравший – после краткого периода наслаждения пресыщается победой, наскучившись.

– Нет, желание независимости возобновляется, как желание есть и спать, и потому – оно не может наскучить.

– Хм, и ты достиг её? Эту пресловутую «Либерти»? Получил? Владеешь ею. Имеешь, как хочешь, и спереди, и сзади? Ты в этом уверен? – хмуро хмыкнул Кромвель. – И теперь ты счастлив?

– Свободен.

– Значит, ты хотел свободы! – не унимался тот же собеседник. – У тебя её было в достатке. С рождения. Ради неё не стоило убивать. Даже я в своей жизни никого не убил за ради свободы в её самом конкретном представлении – избавления от колючей проволоки и окна в клетку, а уж ради призрачного символа…

– Успех оправдывает всякое преступление.

– Не знаю.

– А за что убивали вы?

– За власть!

– Власть – инструмент усмирения чужого эгоизма. Где суть наслаждения? Не понимаю. Может быть, вам нужна была власть ради денег?

– Деньги делают жизнь приятной, но внешний комфорт не значит ни грана для воспроизводства той могучей энергии, что генерирует мой мозг. И твой. И повлиять на то, что происходит внутри него, в нём, глубоко и потаенно, нельзя. Возможно, мы оба, и в самом деле, самодостаточны? Не знаю. Но власть, борьба за власть – что-то вроде ремесла для меня. Как храбрость и доблесть – всего лишь ремесло солдата, его способ заработать себе на хлеб. Я по-другому не умею.

– И вы счастливы? – спросил Федор и подумал, что старику, кажется, нравится говорить на эту тему.

– Счастье? Рыскать за ним, принюхавшись? Бросаться в погоню, теряя голову? Это, мой мальчик, эфирное самоощущение. Ха, счастье. Оно, как известно, удостаивает своей благосклонностью только неистово стремящихся, и не важно, преодолели они тернии или достигли желаемого легко и радостно, как по волшебству. Они – стремились! И первые, и вторые достойны быть счастливыми. Впрочем, как предмет философии и психоанализа, понятие счастья относится к умозрительному, не поддающемуся определению и количественному измерению. Я и ты? Обойдется без него!

Часть 2. Продрома

«Хороший врач – это человек, знающий средство от некоторых недугов, или, если болезнь ему неизвестна, зовущий к больному тех, кто сможет ему помочь».

Жан де Лабрюйер. «Характеры нынешнего века». (1688 г.)

«Доктор, вы знаете, ночью мне было так плохо, так плохо… Думала, что умру».

«А я и сейчас так думаю».

Анекдот

Глава 10. Очередь

Апрель, 2000.

9.10. Светлана решительно распахнула дверь РКОБ – региональной клинической онкологической больницы и негромко выругалась:

– Твою мать!

Очередь – вот что ждало её там. Она переполняла поликлинический холл, грозя вырваться за пределы одного помещения.

Очереди Светлана не любила. Она их ненавидела.

Чем та очередь отличалась от любой другой? Конечно, отличалась. Настроением! Феномен «очереди» определяется настроением её составляющих. Очередь жаждущих зрелищ. Такие встречаются и поныне, и даже повсеместно. Покорно стоят друг за другом в затылок желающие посмотреть, как на широком экране под звук surroud-dolby катаклизмически затонет «Титаник», как мастера балета Большого театра будут выписывать свои па, оставив за кулисами склоки и распри, как Тайсон одним ударом покончит с Лу Саваризом, как выйдет на сцену Иглесиас – по-испански гордо, как выскочат из клубящегося белого газа девочки-перчинки, заводя тинэйджеров своими подтянутыми попками, как умрет лебедь Плесецкая, как победно, воздавая должное своему триумфу, вскинет вверх руки олимпионик. Стоят и предвкушают. (О, предвкушение – это даже не лихорадка, истерия). Они наслаждаются своим предвкушением. Такая очередь – радостная. Она – исключение. Еще одно исключение – очередь, которой гордятся. Точнее, гордилась страна! Такая была одна. И страна, и очередь. Очередь в мавзолей! Она была не радостной, но, в общем-то, и не печальной. Она была обязательной и поэтому – самой спокойной в мире. По-мавзолейному, по-мертвецки. Еще одна знаменитая… Получившая имя, название. Так дают имена ураганам и тайфунам, аттракционам и спектаклям: тайфун «Тереза», шоу «Давида Коперфильда», очередь «Петля Горбачева». Она – событие времени! Она – свидетель эпохи. И в то же время одна из самых неспокойных, волнительных, ожесточенных и массовых. И время, те человеко-часы, потерянные в ней, в её нескончаемой спирали, сложенные в наши жизни, – есть величайшая растрата двадцатого века! А смерти, случившиеся в ней, среди не просто равнодушных, а среди возрадовавшихся, потому что на одного затоптанного, задохнувшегося, на одного живого стало меньше, возводят её в ранг кровавого преступления! И эмоции колбасных очередей позднего Брежнева бледнеют… А солдатская очередь в баню? А, например, юг, Адлер, конец августа, очередь за билетами на поезд, на самолет, а? Ну, а больничные очереди?

– А Вы – за кем? – с нажимом спросила Светлану сухонькая старушка, на половину своего роста завернутая в серый пуховый платок, и это – несмотря на установившуюся в последние дни жару. Судя по живости и целеустремленности движений, старушка была опытной пациенткой, завсегдатай этой больницы, а её проницательные глаза подозревали…

Это Светлана поняла сразу и невольно попыталась… нет, не ответить, оправдаться.

– Кажется, за ней, – она неуверенно ткнула пальцем во впередистоящую даму, а когда та в ответ обернулась, еще больше смутилась.

– Извините, я за Вами? – поспешно спросила она.

Но дама, как и Светлана, была здесь впервые. В её взгляде сквозила неуверенность и нерешительность: