Страница 5 из 14
Под стать ему был и его друг Мореманов Сергей или Серж, как мы стали его называть (по примеру уже названного Орнаутова). Он тоже был потомственным дворянином из семьи военных, двадцати одного года от роду, но являлся выпускником другого, не менее престижного столичного военного учебного заведения – Павловского военного пехотного училища, то есть был типичным «павлоном» (как называли в офицерском «обиходе» обучавшихся в данном училище юнкеров).
Серж был настоящий «гусар» (в народном понимании этого слова). Отчаянный до безрассудства, вспыльчивый и отходчивый одновременно, он являлся, тем не менее, блестящим пехотным офицером, собственным примером подтверждающим высочайшую репутацию своего родного училища, известного на всю Россию тем, что именно здесь готовили лучших строевых офицеров Русской армии. Серж не обладал музыкальным талантом своего друга, но, «на голову», превосходил всех нас в знании французского языка. Благодаря довольно большому периоду своего детства, проведённого с родителями, сначала, во французском кантоне в Швейцарии, а затем, и в самой Франции, он владел французским языком не хуже любого коренного парижанина. Отличный стрелок и неисправимый картёжник, надёжный товарищ и дамский угодник – это всё он – Мореманов, любимец сослуживцев и «головная боль» его отцов-командиров.
На фоне этих двух ярких образов молодого офицерства несколько будничным выглядел ещё один мой новый товарищ – двадцатитрёхлетний поручик Андрей Лемешев или Андрэ (как его, вслед за Моремановым и Орнаутовым, стали называть и я с Разумовским). Выпускник Алексеевского военного училища, успевший послужить в нынешнее военное время непосредственно на передовой, он сохранил какую-то гражданскую «обыденность» своего облика в любой жизненной ситуации: в быту, в службе и на отдыхе. Несмотря ни на какие «передряги», Лемешев всегда сохранял хороший аппетит, глубокий сон и врождённый оптимизм. Да, и в жизни его, по-моему, интересовало лишь то, что прямо или косвенно могло касаться его самого или его планов на будущее. Но, при всём – при этом, он был весьма хорошим и заботливым товарищем с начисто отсутствующим чувством страха.
Помимо нас и других кадровых офицеров, в полку были ещё и так называемые «офицеры военного времени»: учителя, студенты, нижние чины из числа вольноопределяющихся и другие лица с необходимым уровнем образования, окончившие в ускоренном порядке (за три-четыре месяца) юнкерские училища и направленные в действующую армию в младшем офицерском чине – чине прапорщика, погоны которых украшала одна единственная звёздочка на одиночном продольном просвете. Они, как правило, занимали должности командиров взводов, «технических специалистов» или штабных адъютантов.
Наиболее яркой личностью из них, по моим наблюдениям в первые дни нашего пребывания в «Мальи», был адъютант нашего командира полка – двадцатилетний прапорщик Рохлинский Валерий Алексеевич – тот самый прапорщик, который трижды возглавлял «чужие» роты во время церемониального марша в Марселе. Он был типичным представителем офицеров военного времени. Скромный, начитанный юноша (из семьи инженера-путейца), окончивший два курса Петроградского института путей сообщений, поступил добровольцем в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков (слывшую, в народе, «студенческой»), после окончания которой и был сразу направлен в нашу, тогда, ещё только формирующуюся 1-ю Особую пехотную бригаду. Выделялся же он, среди прочих, своей исключительной способностью разбираться в любой технике, природной сообразительностью и врождённой порядочностью.
Вот, такое разномастное офицерское сообщество я получил в свои товарищи накануне грядущих боевых действий.
Первый месяц нашего пребывания в «Мальи» оказался весьма суматошным. Руководство Особой бригады, по прежнему, уделяло главное внимание демонстрации внешнего лоска русских войск в ущерб их боевой подготовке.
За этот месяц два наших полка участвовали, аж, в восемнадцати парадах, на которых, как правило, присутствовали либо российский представитель Верховного Командования при Французских вооружённых силах генерал Жилинский, либо французский генерал Гуро, либо сам президент Франции Пуанкаре.
В связи с этим, в бригаде усилилась муштра нижних чинов. Недовольных ею подвергали телесным наказаниям, а, проще говоря – элементарной порке (из соседних сосновых рощиц, вокруг которых производились занятия подразделений нашей бригады, весьма часто доносились болезненные вскрики подвергаемых подобной экзекуции людей), что не лучшим образом сказывалось на моральном состоянии наших солдат.
А, однажды, я сам оказался невольным свидетелем разговора на эту тему между генералом Лохвицким и графом Игнатьевым.
Последний, ссылаясь на слухи, циркулирующие в Гран Кю Же (французском Генеральном штабе), задал Лохвицкому прямой вопрос:
– Неужели, Николай Александрович, вы всё ещё допускаете порку наших солдат?
– Ну, конечно, – нисколько не смущаясь, ответил ему Лохвицкий. – Вам, граф, вероятно, просто неизвестен секретный приказ великого князя Николая Николаевича, предлагающий заменить, на время войны, строгий и усиленный аресты солдат их телесным наказанием.
– Но, поймите, – пытался Игнатьев убедить Лохвицого, – мне не под силу отделить «китайской стеной» Ваши методы поддержания дисциплины среди солдат вверенной Вам бригады от глаз военнослужащих республиканской Франции, и Вам необходимо с этим считаться. К тому же, серьёзное недовольство у наших солдат вызывает разница во взглядах на войну у русского, то есть, Вашего, Николай Александрович, руководства и французского командования. К примеру, что может быть дороже для всякого человека на фронте, чем краткосрочный отпуск в тыл? Во французской армии порядок увольнения в отпуск – единый, от главнокомандующего до рядового, и при этом, неукоснительно соблюдающийся. А Вы – заперли своих солдат в лагере «Мальи» и никуда их, отсюда, не выпускаете. И это, в то время, когда Ваши офицеры, чуть ли не ежедневно, ездят на казённых французских автомобилях в Париж, а Ваш командир первого полка полковник Нечволодов каждый вечер демонстративно восседает со своими офицерами в литерной ложе театра «Фоли – Бержер».
– Солдат, ни под каким предлогом, отпускать в город я не намерен, – заявил ему в ответ Лохвицкий. – Париж полон русских революционеров, и контакт моих солдат с ними недопустим. А, что касается Нечволодова, то он всё делает совершенно правильно. Пусть наши офицеры лучше осваивают театры, чем погружаются в зловредную парижскую политическую атмосферу.
Дальнейшего их разговора я уже не услышал, так как старший адъютант штаба Особой бригады капитан Регин, которого я ожидал в помещении штаба, вернулся из какой-то вынужденной поездки и, войдя в приёмную, первым же делом, плотно закрыл дверь кабинета Лохвицкого, в котором происходила его вышеупомянутая встреча с Игнатьевым.
Я быстро решил с ним некоторые организационные вопросы, касающиеся особой роли моей роты в очередном параде, и мы разошлись.
Батюшин был прав: моё общение с Региным складывалось, на редкость, легко. Он, действительно, был очень умным и грамотным (в военном отношении) офицером, с первого взгляда понимавшим сущность любого вопроса и моментально выдававшим действенные советы по его решению. Чрезвычайно корректный, всегда подтянутый и располагающий к себе, капитан Регин, с первых дней моего появления в бригаде, установил со мной приятельские отношения. Этому способствовало, конечно, и то, что он, как и я, являлся выпускником Константиновского военного училища (правда, окончил он его лет на пять раньше меня), так как принадлежность к одному и тому же военному учебному заведению – в любые времена имело большое значение в офицерской среде.
Регин уже неоднократно помогал мне в решении отдельных служебных вопросов, и я был весьма признателен ему за это. В частности, благодаря ему, я без очереди пробился на аудиенцию к Лохвицкому в первый же день своего пребывания в «Мальи» (для решения вопроса о моём назначении с учётом поручения, данного мне Батюшиным). Правда, тогда, встреча с генералом произвела на меня удручающее впечатление…