Страница 3 из 28
Несколько раз порывался достать то тело из земли и отдать его Вербину на экспертизу. Но тут же отменял приказ и снова возвращался домой. Если вдруг окажется, что там она… Что это её тело он похоронил в безымянной могиле, тогда точно задохнётся. Сдохнет, как пёс на этом проклятом пепелище.
— Три дня, а потом ты найдёшь её мне.
***
— И как оно на зоне?
Молох поставил на стол пустой стакан, пожал плечами.
— Как в тюряге. А что, не бывал?
— Пронесло как-то, — Саид всё ещё помнил о записи, которая транслировалась из тачки Шевцова. Скорее всего, теперь она у Шевцова-старшего. Но тот всё ещё надеется вернуть своего ублюдочного сынка и разобраться с Хаджиевым без участия закона, а потому не пускает её в ход. Зря. С записью ведь может что-то случиться. Как случилось с его сынком.
— Повезло, что пронесло. Там немного грустно, — в своей саркастичной манере отозвался Молох.
— Но ты же выжил. Целых десять лет. Это срок.
Молох поднял на него задумчивый взгляд, в котором Саид уловил кое-что ещё. И он точно знал, как это называется. Гнев. Тот самый, которым живёт и сам.
— Мысль о мести помогла, — подтвердил его догадки Молох.
— Кого надо грохнуть?
Елисей покачал головой, слабо и как-то безрадостно усмехнулся.
— Э, нет. Это моя месть.
— Ты же говорил, не хочешь больше убивать.
— Не хочу. Это будет последнее убийство в моей жизни.
— А что потом? — Саид и сам бы хотел знать, что бывает потом. Но боялся представить это «потом». Потому что в нём может не быть её… Той, с кем хотел бы это «потом» провести. А потому отчаянно боялся его.
— А потом… А потом всё. Потому что без неё я жить уже не смогу, — задумчиво пробормотал Молох и опустошил, наверное, десятый по счёту стакан.
— Без неё? Без мести?
Молох поднял на него взгляд, и стало всё ясно даже без слов. Он не о мести. Он о женщине.
— Без той, которая меня предала. Это из-за бабы я десятку тянул.
Жестоко. Для такого, как Молох, вдвойне. Обычно люди, вроде него, не верят никому и никогда. А если кого-то пускают в своё сердце, то это навсегда. В общем, всё, как у Саида. Только Надя его не предавала. Её у него забрали.
ГЛАВА 3
Я подошла к окну, осторожно выглянула наружу и вздрогнула, когда за спиной послышались негромкие шаги.
— Я же говорил, не открывать шторы. Какое из этих трёх слов тебе непонятно?
— Прости, — отшатнулась назад, затыкая тяжёлой шторой просвет. — Я просто по солнцу скучаю.
— Твоя любовь к солнцу может стоить мне жизни. А я не собираюсь подыхать, потому что какой-то бабе захотелось погреться. Обогреватель вон там, — указал на калорифер у кровати, куда я сама его и поставила.
— Мне кажется, ты слишком осторожничаешь. Нас уже давно никто не ищет. По крайней мере, так, как искали раньше.
Мужчина скривил губы в подобии ухмылки.
— Значит, ты не знаешь моего брата, раз так думаешь. Есть хочешь?
Я кивнула, облизнув потрескавшиеся от недостатка витаминов и отсутствия косметических средств губы.
— Садись, — он плюхнулся за столик, кивнул на стул напротив. Подвинул мне пакет с едой. — Разложи.
— Долго мы ещё здесь пробудем? — я достала контейнеры с мясом и овощами, открыла упаковку с хлебом.
— Посмотрим.
— Так долго на одном месте мы ещё не задерживались.
— Пока тихо всё. Видать, тебя и вправду уже не ищут, — уставился на меня испытующе. Ждёт реакции. Я уже не раз замечала, что ему интересны человеческие эмоции. Наверное, оттого что сам их не испытывает.
Но я уже научилась не показывать свои чувства. Жаль, я всё ещё их ощущаю…
— Что ж, это, наверное, хорошо.
— Но ты не испытываешь по этому поводу радости, ведь так? — не знаю, угадал он, или я пока плохо скрываю свои эмоции. Как бы там ни было, он прав.
— Не испытываю.
— Почему?
Я пожимаю плечами, попросту игнорируя его вопрос.
— Есть хочется, — ставлю на стол тарелки и приборы.
— Ты его любишь, — заключает он и принимается за еду.
— Я не знаю, — вру, потому что мне сложно признаться в этом даже себе. Мне вообще сложно что-либо объяснить.
— Как оно? Любить?
— Любить? — поднимаю на него потерянный взгляд. — Нууу… Это сложно пояснить словами. Это нужно чувствовать.
— Ясно.
— Ну ты ведь любил хоть кого-нибудь? Маму, отца, может? На худой конец собаку, кошку, хомячка. Хотя бы чувствовал привязанность?
Он поднимает на меня равнодушный взгляд.
— Нет.
— Совсем никого?
— Нет.
Как же всё сложно.
— Ну… Девочки тебе нравились в юности? Всем мальчишкам нравятся девочки.
Он поднимает на меня глаза, я смотрю в них и понимаю: он не был мальчишкой. С таким диагнозом не испытывают даже обычных детских радостей.
— Нет.
— А что ты любил: есть или одевать? Конфеты, может? Все дети любят конфеты.
— Мне было всё равно.
— Да… Это грустно, наверное. Ничего не чувствовать.
— Я чувствую гнев и злобу. Иногда возникает желание кого-то убить. Это же тоже чувства.
Я едва не давлюсь куском мяса, прокашливаюсь.
— Ну, вообще, да. Это тоже чувства. Только они больше животным подходят. Извини, — опускаю взгляд в свою тарелку, а он невозмутимо продолжает жевать свой стейк.
— Люди хуже животных. Это факт, который даже доказывать не нужно. Я не прав?
— Нет, ты во многом прав. Но помимо гнева и желания убивать люди чувствуют ещё много всего… К примеру, радость. Любовь. Огорчение. Желание поплакать или посмеяться. Одиночество, страх.
— А что хорошего в чувстве страха? Одиночество… Одиночество мне нравится. А радость и любовь – это для девок. Я же не девка.
Хмыкаю. Здоровенный нерусский бугай с акцентом, с бородой и шрамом, рассекающим лоб и весь левый висок. Совсем на девку не похож.
— Что?
— Ты ошибаешься, если думаешь, что любить могут только женщины. Мужчины тоже любят. И иногда даже сильнее, чем женщины. А страх, он не из приятных чувств, да. Но все вместе эти эмоции и делают нас людьми. Делают нас живыми, понимаешь?
Он не понимает. Он пытается, я вижу. Но не понимает, потому что никогда этого не чувствовал.
— Животные тоже боятся. Все боятся. Кроме меня, — доедает последний кусок стейка и откидывается на спинку стула.
— Да. Кроме тебя, — соглашаюсь. — Но ведь и у тебя есть чувство самосохранения. Это уже хорошо, — не знаю, кого пытаюсь этим обмануть: его или себя?
— Ага. Хорошо. Хорошо, что я не совсем дерево, — смеётся, смеюсь и я.
— А что насчёт женщин? Пусть ты лишён многих чувств, но ведь испытываешь сексуальное влечение?
— Разумеется. Я же не импотент.
— И как это всё происходит? То есть тебе же хорошо с женщиной? Каких ты предпочитаешь? Высоких, маленьких, блондинок, брюнеток? Полненьких или худышек?
Он пожимает плечами.
— Тех, с которыми можно кончить. Мне всё равно, как она выглядит. Лишь бы член на неё встал.
— Понятно, — отодвигаю тарелку с недоеденным стейком, проглатываю подступивший к горлу ком.
— Что, всё ещё плохо? — он, конечно же, не от волнения за моё здоровье интересуется. Ему просто не хочется снова тащить меня на себе, когда придёт время менять квартиру.
— Нет… Наверное, простыла немного. До завтра отлежусь.
— Учти, если придётся сваливать, а ты будешь в коматозе – я тебя брошу, — предупреждает он честно.
— Со мной всё нормально.
— Тогда я пошёл. Вечером принесу поесть.
Я наблюдаю, как громила поднимается, одной рукой убирает с дороги стул.
— До вечера, Шамиль.
Убрав со стола, залезаю на кровать с ногами и открываю книгу. Строчки уже не расплываются от слёз, но я с трудом понимаю, о чём читаю.
Сломлена. Уничтожена. Словно в огне том сожжена. Словно мне перебили позвоночник и оставили там, в том жутком, тёмном доме. И вроде как радоваться должна, что вырвалась, но не получается. Кажется, я вообще разучилась радоваться и улыбаться.